Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Вторая часть «Дара» – не единственное написанное в Америке яркое произведение Набокова, посвященное последним парижским годам его жизни. Еще три его сочинения, не попадавшие до сих пор в поле зрения исследователей в связи с «Розовой тетрадью», все в разных жанрах, касаются тех же тем, развивают те же образы. Первое – русское эссе «Определения» (подписанное: «В. Набоков-Сирин. Нью-Йорк, июнь 1940»), в котором он как бы отвечает людям «вроде Кострицкого»[524], кратко и точно определяя сущность гитлеровского режима, затем обращается к теме эмигрантской литературы и к образу истинного писателя, а в начале описывает военный Париж («Машинально обкладывались бока памятников мешками с песком, машинально фонари превращались в синие ночники, машинально рабочие рыли убежище в сквере, где машинальный инвалид по-прежнему следил за тем, чтобы дети не делали ямок на дорожках»[525]

). Второе – английский рассказ «Что как-то раз в Алеппо…» (май 1943 года), в котором много общего с «Розовой тетрадью» – и «затемненный» военный Париж (с «сухопарыми арками бульвара» и «альпийским журчаньем безлюдных писсуаров»)[526], и декорации Лазурного Берега, куда переносится действие, и утрата жены, и тема измены, а главное, новое обращение к Пушкину, чьей судьбе герой-поэт невольно стремится подражать. Наконец, третье – одно из самых его значительных стихотворных произведений «Парижская поэма» (1943), в которой мы находим многие мотивы и некоторые черты второй части «Дара» и входившей в ее состав «Русалки»: «князя» (во второй части «Дара» Федор прямо назван князем), героя-писателя, одиночества («Не любил он ходить к человеку…»), парижских «блудниц» (ср. Ивонн), русский Парнас, «счастье черной воды» и «мертвый в омуте месяц» (в набоковской «Русалке»: «Скрылся месяц – все сокрылось, / Сестры, чу, река бурлит»; в поэме: «Чу! Под сводами черных аркад…»), ту же деталь парижских улиц: «писсуары за щитами своими журчат» в поэме и «барабаны / твоих уборных угловых» в стихах Федора в сценах свиданий с Ивонн, и даже, быть может, прозрачное указание на собственно «Дар»: «И распутать себя осторожно, как подарок

, как чудо…» (курсив мой). Претерпев сложную метаморфозу, замысел парижского продолжения последнего русского романа Набокова отчасти нашел свое воплощение в его последней русской поэме.

7

Подобно тому, как в «Даре» автор и его герой ведут заочный диалог с отцом, Набоков – с застреленным черносотенцами либералом и общественным деятелем, Федор – с пропавшим без вести ученым и путешественником, во второй части романа Набоков обращается к своему другу и единомышленнику Ходасевичу, вновь вовлекая в разговор своего литературного «отца» Пушкина. Незадолго до смерти, в июне 1939 года, Ходасевич несколько раз отозвался в печати на публикацию глав «Дара», прозорливо заметив, что в нем «судя по всему, наиболее примечательна окажется композиция и <…> смысл можно будет уяснить не иначе как в связи с этою композицией»[527]

. Вскоре после переезда в Америку Набоков перевел на английский язык несколько стихотворений Ходасевича[528], – возможно, в то самое время, когда он работал над продолжением «Дара». Завершением пушкинской «Русалки» Набоков отдает должное старшему поэту, названному им в эссе «О Ходасевиче», написанном на его смерть, «Крупнейшим поэтом нашего времени, литературным потомком Пушкина»[529]

, поскольку именно Ходасевичу принадлежало завершение пушкинского наброска «В голубом эфира поле…» («Романс», 1924), о котором Кончеев и Федор вспоминают в конспекте последних глав второй части «Дара», и именно он много занимался пушкинским замыслом «Русалки» и обдумывал возможные варианты ее завершения[530]. В 1924 году Ходасевич опубликовал в «Современных записках» большую работу под названием «Русалка. Предположения и факты». В ней поэт и пушкинист задается вопросом: «Драма механически обрывается на первом моменте встречи с русалочкой. Каково должно быть дальнейшее течение событий?» – и в ходе разностороннего исследования, рассмотрев обстоятельства самого Пушкина и его сочинения, приходит к выводу, что «„Русалка“ должна была стать трагедией возобновившейся любви к мертвой…»[531]. После этого, проведя параллели с «Янышем королевичем» из «Песен западных славян», Ходасевич заключает: