Происшествие из жизни...

Трижды Величайший раздраженно взглянул в окно, увидел меня, изнывающего в знойном поле, поманил костлявым когтистым пальцем.

Я взлетел высоко, как мыльный пузырь, и очутился у ног Трижды Величайшего.

— Чалап! — сказал он. — Бездельник! Открой книгу.

— Не надо, — взмолился я, — прошу тебя, отпусти.

— Как же я отпущу тебя, если я тебе, атеист, снюсь? Это ты должен меня отпустить из своего сновидения. Не так ли? Или ты все еще утверждаешь, что я существую в твоем воображении?

— А как же иначе?! — воскликнул я. — Могу ли я отступиться от своих убеждений?

— У тебя есть убеждения? Дурак! — сказал Трижды Величайший. — Тогда сиди, смотри, Чалап! Я жду!

Чалап полистал страницы Книги Судеб, вернув время вспять…

…Светлана долго колебалась, прежде чем решилась сказать дома, что с Григорием у нее все кончено.

— Ну, что же, — печально проговорила мама, — тебе видней.

— То есть как это? — воскликнула Вика. — Ты соображаешь? Ты же предаешь его, дура. Неужели тебе его не жалко?

— Жалость унижает… — сказала Светлана. — Глупости какие-то!

— Это Горький сказал…

— Все равно глупости…

— Помолчи, Виктория, не тарахти, — остановила ее мама.

— А что бы ты сделала на моем месте? — спросила Светлана.

— Не знаю, я не на твоем месте. Я никому не клялась в верности. Нельзя же его сейчас бросать, он один на всем свете, нужно помочь хоть на ноги встать.

— Нет, — сказала Светлана, — рубить сразу надо. Нечего растравлять и его и себя. Я не поеду к нему больше, а если ты такая умная, то поезжай…

— И поеду! — воскликнула Вика.

Но ехать ей никуда не пришлось. Однажды вечером постучалась в дверь Александра Ивановна, почтальон, и сообщила, что вчера приехал Григорий. Его привезла медсестра. Он один в своей комнате, ходит, тыкается, как беспомощный щенок, туда-сюда, руки-ноги разбил о мебель, вспоминает Наталью Федоровну, маму, и плачет. Навестить его надо.

— Спасибо, навестим, — обещала Светлана. А когда Александра Ивановна ушла, решительно сказала: — Что людям надо? Все лезут в чужую жизнь. Я не пойду. Не могу.

Она легла на кровать, уткнулась лицом в подушку и зарыдала.

— Отчего мне выпала такая судьба? Ну, отчего?

Она горько плакала: и себя было жалко, и Григория.

Всю ночь Вика зубрила историю, под утро поняла, что ничего не запомнила, ничего не знает, бросила учебник под кровать и легла спать. Проснувшись, увидела на столе мамину записку: «Вика, сходи в булочную», — взяла хлебные карточки и выбежала на улицу. Она вприпрыжку бегала, прыг-скок, с ноги на ногу, оп-ля, студентка, взрослая уже девка, а скакала по улице, как коза. Историю не выучила, на экзамене провалится, а прыгает, ненормальная…

Впрочем, не за это ли она мне и нравилась, что было в ней столько детской дурашливости?

Прыгала она, прыгала, на углу остановилась, чтобы пропустить трамвай, и поняла, что стоит возле дома Григория. Еще мгновение назад и не думала о нем, об истории она думала, о датах жизни и смерти немецкого революционера Карла Либкнехта (1871—1919). Однако, вспомнив о Григории, она вспомнила, что ведь собиралась даже ехать во Владимир его навестить, а теперь не надо никуда ехать — войти в подъезд и подняться на третий этаж.

И она вошла в подъезд и поднялась на третий этаж в большую коммунальную квартиру, где в конце длинного коридора, возле кухни была комната Григория.

Вика осторожно толкнула дверь и увидела его. Он лежал на диване, подложив руки под голову. На глазах черная маска, а все остальное на лице было почти таким же, как прежде, как до войны: и нос такой же, и губы. Придумала Светлана, что ли? Ну, может, немного припухли губы…

— Привет, Гришка, — сказала она.

— Кто это? — спросил он, садясь.

— Ну, ты даешь! — она засмеялась. — Не узнал? Да? Зазнался!

— Вика? — растерянно спросил он.

— А кто же?!

— Одна?

— Одна, Гриша… Тебе надо помочь? Давай помогу, что-нибудь сделаю…

— Нет, спасибо. Александра Ивановна приходит, все, что надо, делает.

— И я сделаю что-нибудь. Что ты хочешь?

— Ничего не хочу! — зло сказал он. — Умереть хочу!

— Уши вянут тебя слушать. Стыдно. Здоровый парень, с руками, с ногами, с головой, а ерунду мелешь дурацкую…

— Кто тебя звал? — сказал Григорий. — Я тебя звал? Уходи…

— Когда захочу, тогда и уйду, не командуй, не в армии. Окно открой, воздух, как в бане, можно задохнуться.

Она открыла окно, отодрав давнишнюю, сохранившуюся, наверно, еще с довоенных времен замазку.

— Не нужно ничего, избавь меня от твоих благодеяний!

— Не жди, этого не будет! — воскликнула она.

— Как все мне надоело! — проговорил он и лег, отвернулся к стене.

— Не надо, Гриша, — сказала Вика, — зачем ты так? Что теперь сделаешь? Ничего не сделаешь… Хочешь, я тебя рассмешу? Анекдот слышал? Собрались Рузвельт, Черчиль, Сталин, Гитлера позвали…

— Прошу тебя, — устало сказал Григорий, — уходи, я спать хочу, уходи, пожалуйста…

В его голосе было столько тоски, что у Вики перехватило горло от жалости.

— Хорошо, извини, — проговорила она и ушла.