Происшествие из жизни...

Но на следующий день вечером, отоварив продовольственные карточки, Вика собрала немножко еды и понесла Григорию. У его двери удивленно остановилась, услышав из комнаты всплеск воды и женский голос, говоривший:

— Не торопись, деточка, не стесняйся, чего ж меня стесняться, присядь, полью на головку… Вот так, хорошо… Таз маленький, а ты большой. Теперь спинку потру, повернись…

Вика не пошла в комнату, села в коридоре на старый скрипучий сундук, ожидая, когда Григорий вымоется. Женщина выбежала с ведром, это была Александра Ивановна, почтальон, увидела Вику, сунула ей ведро.

— Из чайника слей кипяточку, разбавь холодненькой.

Вика набрала кипяточку на кухне, разбавила холодненькой водой из водопровода, понесла ведро в комнату. Григорий в трусах стоял в тазу, Александра Ивановна терла мочалкой ему спину, он тихо охал, урчал, приятно было.

— Кто там? — спросил он, насторожившись.

— Я это, не бойся, — сказала Вика, — воду принесла.

— Не стыдно?! — воскликнул он, но не было в его голосе раздражения.

— Подумаешь! — сказала Вика. — Что я, мужиков в трусах не видала? Я и голых видала!

— Во дает! — засмеялся Григорий. — Где это ты голых мужиков видала?

— Где надо, там и видала.

Он был крепок телом, широк в плечах, руки большие, сильные, славный мужик, физкультурник, солдат, на нем воду возить бы. Что только сделала война с бедным парнем!

Он снова засмеялся, у него было хорошее, добродушное настроение.

Александра Ивановна окатила его водой.

— И-их! — воскликнул он. — У-ух!

— Вытирайся, деточка, вытирайся, — приговаривала Александра Ивановна и терла полотенцем его спину.

Вся светилась Александра Ивановна, самозабвение было в ее движениях, в голосе.

Для Александры Ивановны стало жизненным утешением ухаживать за Григорием. Он сразу доверился ей, может быть, потому, что она выполняла последнее желание его мамы, которая умерла на глазах Александры Ивановны в районной больнице. Наталья Федоровна схватила исхудавшей рукой руку Александры Ивановны, холодная у нее была рука, уже чувствующая дыхание смерти, и сказала, смотря тоскующими глазами:

— Не оставьте Гришеньку одного, помогите ему…

Откуда она знала, что Григорию нужна будет посторонняя забота? Но и без ее мольбы Александра Ивановна прилепилась бы душой к слепому ее мальчику. Может ли чужой сын заменить своего родного, умершего? Ну, как он заменит родную плоть, родное дыхание? И все же, ухаживая за Григорием, Александра Ивановна поддавалась обману собственных чувств и верила, пыталась верить, что это ее кровиночка, ее дитя вернулось к ней и страдает от непоправимого ранения…

Теперь, исполняя свою работу, разнося ежедневную почту, она помнила, чувствовала, знала, что у нее есть иная забота — покормить, постирать, приодеть, приласкать человека. Конечно, она как бы выполняла предсмертную волю Натальи Федоровны, но прежде всего она выполняла волю, желание своей души.

Вика постояла, смотря, как суетится Александра Ивановна вокруг Григория, решила, что ее помощь сейчас здесь не нужна, положила свои гостинцы на стол, проговорила:

— Гриша, я тебе всякой вкуснятины принесла, ты съешь, пожалуйста, а я побегу, до свиданья, — и ушла.

А дома сказала Светлане:

— Ты не хочешь навестить Гришу? Интересно, есть у тебя совесть или нет?

— Нет у меня никакой совести, — ответила Светлана. — Не учи меня жить. Не трави душу. И без тебя тошно.

Совесть. А что такое совесть? Ощущение своей вины — это совесть? Светлана чувствовала, что она виновата перед Григорием, хотя, извините, в чем виновата-то? И очень ей хотелось для своего душевного успокоения получить от него прощение. Ничего не надо, лишь бы он сказал: «Я прощаю тебя». Впрочем, за что он должен ее прощать? Лучше всего, конечно, если бы он понял, как ей тяжело, и сказал бы так: «В чем твоя вина? Нет твоей вины. Я не имею права ждать от тебя жертвы». Это было бы благородно с его стороны. Но разве он так скажет? Все люди эгоисты, все думают только о своей собственной пользе.

Очень нужно — очень! — было Светлане его прощение. И не только прощение. Ей хотелось еще раз взглянуть на него. Зачем, она и сама не знала. Может, для того, чтобы убедиться, что он существует своей жизнью? Но, наверно, и потому, что в свои двадцать лет она никого не любила, кроме него, сердце ее все еще ныло…

Она пришла к нему вечером, после работы, не стала стучаться, а осторожно, стараясь не скрипнуть, приоткрыла дверь, и дверь не скрипнула, распахнулась, и Светлана увидела, Григорий сидит за столом, ест из большой кастрюли холодную картошку. Он обернул к ней лицо с черной маской на глазах. Она замерла, застыла, боясь пошевелиться. Но он чувствовал чье-то присутствие и спросил:

— Кто тут?

Она молчала.

Он посидел секунду в напряжении, словно стараясь услышать, уловить ее дыхание, затем дожевал картофелину и спокойно — вот чудо! — спросил:

— Ну, что ты там стоишь, Светлана? Проходи, садись.

Невероятно, она почти не дышала, не проронила ни звука, а он узнал ее. Или он видит немножко?

— Здравствуй, — сказала она, пройдя в комнату.