Происшествие из жизни...

— Тьфу на вас, — сказал отец, — больно умные! Вставай с пола, ну! И веревку с шеи сними! Нацепил, понимаешь! Вот этой веревкой тебя по заднице! Собирайся, в деревню завтра поедем.

Он ушел, оставив Григория с мамой.

— Отец прав, — сказала мама, — сними веревку.

Она поцеловала его в щеку, засмеялась тихим, ласковым смехом и пошла к двери.

— Подожди, мама, — сказал Григорий, — ну куда ты торопишься, елки-палки.

— Побегу, Гришенька, надо мне, — ответила она и ушла.

— Дурак, — сказал Григорий сам себе, отвязал веревку от батареи и выбросил ее в окно на улицу.

— Эй, кто хулиганничает?! — испуганно вскрикнул на улице мужской голос. — Совсем обалдели люди!

Григорий понимал, что мама не могла приходить, но понимать-то он понимал, однако ведь он говорил с ней, видел в какое-то мгновение ее лицо, даже чувствовал ее поцелуй на своей щеке. Не могла приходить, она умерла давным-давно, а он ослеп, он не видит ничего, кроме кромешной тьмы, и все же она приходила, а он видел ее лицо и ее улыбку, и венчик волос вокруг головы, она всегда так причесывалась, и слышал ее голос… И отец приходил. И мама шутила с ним, как всегда. Отец велел ему собираться — каждый год до отцовской болезни они ездили в его родную деревню.

Какое это было замечательное время! Отец Григория — Андрей Андреевич — оформлял на фабрике отпуск, брал сына и уезжал туда, где родился и вырос. Еще весной в предвкушении поездки он словно дичал, косые его глаза совсем разбегались в разные стороны, лицо принимало загадочное праздничное выражение. Своим нетерпением он заражал и Григория.

Деревня носила обидное название Поганка. Речка Вихлянка петляла вокруг деревни. Говорили, что прежде она была полна раков и всякой рыбьей мелочи, которую можно было ловить руками. Но Григорий не знал ее такой: Вихлянка высыхала, мелела с каждым годом, а поля изнывали от зноя. На берегу стояла старая церковь, в которой председатель колхоза — какой-то родственник Андрея Андреевича, то ли племянник, то ли троюродный дядя — оборудовал склад зерна. Говорили, что церковь эта в давние времена разгневала грозного русского царя, призывая набатным звоном не подчиняться царской воле. В наказание каждый третий крестьянин был отправлен в далекие края на вечное поселение. А у самого большого церковного колокола был вырван язык. Бессловесный колокол остался висеть в назидание потомкам, а его строптивый язык увезли за уральские горы и там утопили в бездонной сибирской реке.

На зерновом складе колокола не положены. Председатель колхоза распорядился их сбросить, и их сбросили на землю, увезли на переплавку, но опальный колокол не тронули, оставили висеть из уважения к его революционному прошлому. По ночам он гудел, от ветра, наверно. Григорий просыпался, слушал с суеверным страхом его гудение, похожее на стон, словно, безъязыкий, бессловесный, он хотел говорить и стонал, мычал, немой. Что было в его мычании? Гнев? Боль? Тоска?

Поля сохли, умирали от зноя, земля трескалась, близился голод и для людей, и для животных. И тогда на колхозной сходке отец Григория произнес зажигательную речь, повторил слова великого ученого Мичурина о том, что нельзя ждать милостей от природы, взять их у нее — вот наша задача, и предложил вырыть канал от лесного озера к Вихлянке через усыхающие поля.

Все рыли, и Григорий тоже рыл. Это было счастливое время: верили в чудеса, так же как в грядущую мировую революцию. Деревня жила надеждой. С лопатами, кирками, ломами, с песнями каждое утро стар и мал шли покорять природу. Воистину великая цель рождает великую энергию. К осени канал был вырыт, вода из озера потекла через поле и влилась в мелеющую Вихлянку.

Рыли днем и ночью, костры полыхали под звездным небом, в сухом воздухе пахло огнем, конским и людским потом, злое комарье пило человечью кровь, гудел безъязыкий колокол. Ветра не было, а он гудел.

Деревенские жители притерпелись к этому гудению, привыкли и не замечали, а Григорий испытывал страх не страх, но боязливое любопытство, словно каждый звук отзывался в его теле ответным гулом. Гудел колокол, и что-то гудело, будто вибрировало в теле Григория.

Григорий уходил в ночное поле, подальше от людей, охваченных энтузиазмом покорения природы, и слушал стон колокола, несущий печаль над бесконечными полями, покрытыми ночной тьмой, над спящим лесом, над огненными всполохами костров. Отчего он так стонет? Он манил Григория, звал. Григорий не мог преодолеть искушения и однажды дымной лунной ночью прокрался в старую церковь и по остаткам скрипучей лестницы взобрался на колокольню.

Отсюда, сверху, было видно бесконечное ночное пространство — огни в деревенских избах, розовая полоска на востоке, из которой рождался новый день, костры, пересекающие поле, слышались голоса колхозников, перекапывающих землю во имя прекрасного будущего.

Колокол висел огромной черной глыбой и был не страшен, не было в нем никакой тайны и никакой загадки. Он гудел потому, что воздух, обтекая его, клубился в его нутре, это воздух гудел, а не мертвый колокол.