Проклятие Че Гевары

И когда стемнело, мы устроили привал, но мало кто спал в те последние пару часов, перед последним боем в ущелье Юро… Ньято сварил кофе, и все разбрелись с котелками, а для Фернандо заварили матэ. Тусклые блики костра бросали алые отсветы на блестящее, словно из бронзы отлитое лицо Ньято, на узловатые кисти его беспокойных, постоянно ищущих дела рук. От этого робкого пламени кромешная тьма вокруг становилась еще непрогляднее. Я, подложив рюкзак под голову, лежал у костра, чуть поодаль от командира, отчетливо слыша его тяжелое дыхание. Волна радости и эйфории, накрывшая нас на вершине скалы, схлынула, и на всех камнепадом навалилась неимоверная усталость. Мало кто спал. Воспаленные мысли барахтались в мозгу, как в непроходимых дебрях развинченных бессонницей нервов, это напряжение не оставляло в покое, заставляя переговариваться, ворчать и ворочаться, шурша изможденными телесными оболочками по остывающей каменистой почве. Больше других не унимался Пачо. Рассыпаясь проклятьями, он твердил: «Чертово место! Не зря местные говорят, что здесь вечны лишь камни!.. Чертова грязь… Я не мылся уже целый месяц». Пачо-чистюля, так мы его звали. Он больше других страдал от отсутствия мыла и средств гигиены, но чертыхаться ему все равно не следовало. Фернандо очень не любил, когда кто-нибудь из партизан чертыхался, таких ожидала словесная порка. И голос Фернандо раздался, но неожиданно тихий и терпеливый. Он словно успокаивал несмышленого приболевшего малыша: «Не ругайся, Пачунга. Уже сегодня мы доберемся до апельсиновой рощи…». От этих слов Пачо разом утихомирился, но командир продолжал. Ньято как раз принес ему калебасу. Металлическую бомбилью давно потеряли, и Ньято смастерил для командира другую, из отростка лианы. «Апельсиновая роща… Это сущие райские кущи… – говорил Фернандо тихим, скорее, слабым голосом. – Именно оттуда мы уйдем в новые, более подходящие зоны… Но прежде, дорогой Пачунга, мы войдем в воды Санта-Элены, и смоем с себя всю грязь и пыль, и усталость. Представляешь, Пачунга, каково это, окунуться в обьятья Елены Прекрасной?» Он обращался к Пачунго, но мы все слушали жадно, зная эту манеру Фернандо: он называл кого-то одного, но обращался к каждому из нас. «Ничто не сравниться с объятьями Санта-Элены. Разве что объятья Пречистой Девы… Мы хорошо отдохнем там, в апельсиновой роще, наберемся сил. И отправимся в новые, более подходящие зоны». Так он говорил…

О роще проведал Коко. Когда мы в первый раз оказались в районе бесплодной Смоковницы – Игуэрры. Коко вместе с Адриасолей вернулся из разведки. У обоих все карманы были набиты апельсинами. И спереди, оголяя грязные животы, в узлами завязанных полах курток они несли апельсины. Разведчики рассказали об апельсиновой роще. Видимо, брошенная плантация вдоль пологого берега Санта-Элены: аккуратные ряды невысоких деревьев, в прогалинах все заросло травой и кустарником, а на ветках полно зеленых плодов, которые можно спокойно достать руками. Фернандо подробно их расспросил и нанес это место на карту. Так он всегда делал с новыми данными. Апельсины были неспелые, до рези горькие. Мы ели их, морщась до зеленых кругов в глазах, а Фернандо приговаривал, что правда всегда имеет привкус горечи…

XII

В апельсиновой роще на берегу Санта-Элены… Там Фернандо назначил нам место встречи. Перед боем в Юро… Эти несколько часов перед боем… Они уже затянули удавку вокруг нас, стянув к трём ущельям несколько полков, две тысячи до зубов вооруженных солдат. Они уже спустили с цепи целый батальон рейнджеров, натасканных спецами-янки в лагере Ла-Эсперансы… Ньято передал калебасу Фернандо со словами: «Ваш матэ, командир».

Я отчетливо помню тишину, в которой так гулко – как в пустоте – прозвучал осторожный шепот Ньято. Какая-то нереальная, сатанинская немота, такая же безраздельная, как тьма, что обступила в ту ночь нашу стоянку. Казалось, сама смерть пялится в нас своими пустыми глазницами… Последние недели она неотступно следовала за нами, изводила своей пустотой, сводила с ума. И вдруг… аромат парагвайского чая! Этот запах матэ там, в последнюю ночь, на привале, был так восхитителен!

Командир сделал пару глотков, не более. Его тут же вырвало. Организм командира уже несколько дней не принимал пищу. Накануне мы сварили похлебку из маиса и бобов, но Фернандо не смог проглотить и двух ложек…

Вслед за рвотой командира захлестнул приступ удушающего кашля. Все, кто был рядом, кинулись, чтобы помочь, но он свободной рукой оттолкнул нас. «Не надо», – только и хрипел он. Кашель постепенно утих, и он еще несколько минут недвижно лежал, приходя в себя. И вдруг тихо окликнул меня.

– Алехандро…

– Да, командир.

– Возьми…

Я увидел, как во тьме проступил белый отсвет. И тьма не объяла его. Его рука. До локтя закатанный рукав, и кисть, что-то сжимавшая. Он протягивал мне сосуд.

– Но, командир…

– Держи… – настойчивее сказал он.

Я послушно принял в обе ладони из его протянутой руки горячую калебасу.

– Пей, Алехандро…

Не в силах ослушаться, я тут же жадно втянул горячую, обжигающую струю.