Проклятие Че Гевары

– Оставь ее себе. Это подарок… И не забудь почистить свою винтовку. У тебя ведь «Гаранд»? А то я не вижу, хоть глаз выколи…

– Да, командир… Только сделать это будет нелегко, потому что действительно, ни черта не видно…

– Не ругайся, Алехандро. Делай, что должно. Потому что завтра твой «гаранд» может понадобиться. Вряд ли они так легко разрешат нам полакомиться апельсинами. Но вот увидишь, мы попадем в апельсиновую рощу. Обязательно…

– Не знаю, командир, так пусто и страшно вокруг. Как будто…

– Что?

– Будто сама смерть стоит там, где кончаются блики костра…

– Не думай о смерти. Думать о смерти – значит, думать о поражении. Партизан должен думать о победе. Или о вкусе апельсинов, Алехандро. Я вот всё думаю: достаточно ли набрали сладости апельсины в той роще? Или это по-прежнему куча кислятины. Сочной кислятины… Завтра мы обязательно узнаем об этом, Алехандро…

Я никогда не пил такой крепкий и горький матэ, как в ту ночь. Очень горький. Правда всегда имеет привкус горечи…

Правда состоит в том, что на следующий день, примерно в полдень, Фернандо махнул нам правой рукой. Он жестом показывал, чтобы наша группа – Инти, Бени, Дарио и я – оставались на месте. В левой руке командир сжимал свой карабин. Лицо его выделялось среди камней своей бледностью и абсолютной невозмутимостью. Это был последний раз, когда мы видели командира…

Он находился сзади по левую руку, метрах примерно в двадцати от нас вниз по склону, там, где, подобно следу гигантского голубя, сходились три ущелья. А впереди наступали солдаты. Они вдруг разом появились из сельвы, словно черти из табакерки. Мне показалось, будто джунгли внезапно ожили, и топот сотен армейских ботинок заглушил громкий-громкий стук моего сердца…

Я оглянулся и увидел, как командир правой рукой махнул нам, а потом указательным пальцем несколько раз «клюнул» в сторону земли… Левая рука сжимала карабин…

XIII

Эти руки я увидел спустя три года. Это было в «Маниле»[20], такой недостижимо-манящей для нас там, в пекле боливийской сельвы.

26 июля, Гавана, годовщина штурма казарм Монкады… Фидель вышел к народу и показал руки Фернандо многотысячному морю собравшихся на площади Свободы. Я был там. Я видел, как сотни, тысячи плакали, словно осиротевшие дети. Ампутированные кисти парили в стеклянной банке, заполненной формалином. Я видел рыдающих взрослых – членов ЦК, министров, ветеранов революции, прошедших с Фернандо Сьерра-Маэстру и Эскамбрей. Сам Фидель не сдерживал слез…

Я смотрел на стеклянную банку и чувствовал, что мои глаза ничего не прибавят к этому соленому морю. Я вспоминал слова, которые произнес Инти Передо после гибели брата Коко. Он сказал: «Я не видел его мертвым, и не обронил слезы. Я обнаружил, что в том состоянии, в котором я нахожусь, плакать трудно». А еще, когда я смотрел на стеклянную банку, в которой парили отрезанные кисти Фернандо, я вспоминал, как он взбирался на скалу накануне последнего боя, и как он потом перепрыгнул через расщелину… В стремлении выбраться в более подходящие зоны он уже, видимо, не испытывал такой потребности в своих руках. И мы, те, кто стоял в остолбенении у подножия, пока он, карабкаясь, возносился наверх, видимо, попросту не разглядели нечто иное, у него за спиной, под карабином, под болтавшейся синей курткой… Нечто, более пригодное для новых зон…

В том состоянии, в котором я нахожусь, единственное, что меня мучает, лишает сна и покоя: я так ни не выполнил приказ Фернандо и не попробовал вкус созревших плодов в апельсиновой роще. В назначенном месте встречи, откуда мы уйдем искать новые, более подходящие зоны…

Вторая часть

Брод Йесо

Сентено

На этот раз никаких лишних вопросов и формальностей. «Вы пришли? Здравствуйте… Идёмте». Ты ещё не успел нажать на звонок, а дверь с готовностью распахнулась. Бесшумной лисьей походкой скользя в полумраке коридоров дипмиссии, он ведет тебя к господину послу, а тебя не покидает ощущение, что он поджидал за дверью с самого утра. Или с вечера…

– Сеньор Сентено…

– Здравствуйте, здравствуйте, Герман… Вы не представляете, как приятно здесь, в самом сердце Европы, услышать родное «сеньор»…

Вот уж, действительно, неслыханная предупредительность… А куда подевалась вельможная спесь и размеренно-плавные движения аристократа? Такое ощущение, что сеньор провел бессонную ночь: глаза воспаленные, суетливо и почти затравлено бегают в стороны, лицо как будто постарело за минувшие сутки, плечи ссутулились… Эти штрихи ты ловишь на лету, краем глаза, усаживаясь на свой стул в весеннем прожекторе оконного проема.

Но следом Сентено скрывается в своей теневой полосе, пуская вдобавок непроглядно курящийся занавес сигарного дыма.

«Спасибо, Мигель. До четырех пусть никто нас не беспокоит. Нет, я сам справлюсь…»