Проклятие Че Гевары

Коко еще несколько раз заезжал к нам. Он умел и любил общаться с людьми, умел находить слова, доходившие до сердца простых крестьян. Отец очень уважал его, долго с ним разговаривал. Роберто умел убеждать, в его словах о справедливости всегда горело такое жаркое пламя… А любимой фразой Коко было: «Лучший способ сказать – это сделать». Он всегда повторял эту фразу в конце долгих разговоров с моим отцом. Они говорили о многом: о беспросветной кабале кампесинос, о торговых и промышленных компаниях ненасытных янки, этих пауках, сосущих кровь из нашей земли. А я больше помалкивал, да слушал, каждое слово ловил. И всегда, когда Коко, хлопнув себя ладонями по коленям, подымался, говорил: «Лучший способ сказать – это сделать». А потом добавлял, обращаясь ко мне: «А знаешь, чьи это слова, Алехандро? Это слова Эрнесто Гевары». От него я и услышал впервые о команданте Че, герое Кубинской революции, который пришел в этот мир, чтобы освободить нашу Латинскую Америку. Чтобы спасти…

Услышанное о Сьерре-Маэстре и взятии Санта-Клары, образы Че и его кубинских товарищей кипели во мне, как пар в закрытом наглухо чайнике, настойчиво требовали выхода. А тут предложение Роберто взяться за ответственное задание. Я дал согласие, не раздумывая.

Мы на джипе Коко выехали в Ла-Пас. Помню, всю дорогу меня трясло – не только от ухабов и выбоин боливийского бездорожья. Это была лихорадка волнения, страха, восторга перед началом первого настоящего дела. Я до сих пор благодарен Коко за то, что он, со спокойствием взиравший на всё, что со мной творилось, ни разу за всю дорогу не подтрунивал надо мной.

В Ла-Пасе мы приехали на квартиру. К власти тогда пришел Баррьентос, и против левых – от радикалов до самых умеренных социалистов – развернулись репрессии. Коко действовал крайне предусмотрительно, с невозмутимостью, поражавшей меня. «Квартира надежная, там наш человек, – растолковывал мне Коко. – Там ты дождешься задания. Не задавай лишних вопросов и наберись терпения…»

Нашим человеком оказалась Мария… В ту первую встречу она показалась мне такой прекрасной, недостижимо прекрасной… Мария почти не изменилась с тех пор… Может быть, стала чуть менее ответственной. Тогда она показалась мне очень ответственной. И… недосягаемой. Коко, представив меня, тут же ушел, подмигнув нам на прощанье. Помню, я совсем стушевался, увидев, сколько у нее книг. Мебели почти не было – одни книги, на полках, стопками – на полу… Она тогда училась на третьем курсе правоведения, а мне еще и семнадцати не исполнилось. Она все не могла меня растормошить, предпринимая безуспешные попытки завести разговор. Но о чем я с ней мог говорить, неотесанная деревенщина? Так думал я, и язык мой деревенел, и ноги становились ватными. Тогда-то меня и выручил впервые Че. Не к месту я ляпнул любимую фразу Коко и добавил, что это слова Че Гевары. Должен сказать, что в тот миг я был безмерно благодарен Геваре. Произнесенное мной произвело на Марию магическое действие. Мы всю ночь проговорили о Героическом партизане. Вернее, говорила Мария, с жаром рассказывала, а я слушал, и, видя ее раскрасневшееся лицо так близко от себя слышал, как сильно бьется мое сердце…

А наутро пришел Хорхе Колле и я получил задание ехать в Альто-Бени. Признаться, меня захлестнуло разочарование. Я ожидал боев и борьбы, а вместо этого надо было работать на ферме! Раздосадовало меня и другое. Тон и манеры Колле совсем отличались от того, как вели себя, например, братья Передо. Эти постоянно бегающие глазки на его потном лице (он всё время вытирал платком щеки и шею), хихиканье через слово напоминали лавочника в Камири. Он через слово упоминал о Монхе, о «нашем вожде». Он то и дело упирал на «неоценимую роль первого секретаря», и, как попугай, повторял, что лишь указания Монхе и возглавляемого им центрального комитета партии должны являться руководством к действию для каждого преданного делу революции боливийца. А больше всего мне не понравилось, как глядел он на Марию: глазки его переставали бегать и становились маслеными, весь он замирал, как ленивец на ветке, и хихиканье становилось совершенно противным. И тогда я спросил его: «Слово «Монхе» ты произнес двадцать раз, а слово «революция» – только один. Чему и кому, по-твоему, надо быть преданным?»

Помню, он перестал хихикать и, не попрощавшись ни со мной, ни с Марией, подскочил со стула и заспешил к выходу. Даже спасибо за кофе не сказал. Мария варит замечательный кофе…

Партийный начальник на ходу вытирал платком свою жирную шею и бормотал себе что-то под нос, что-то о том, что братья Передо всегда подсовывают неотесанных кампесинос… А Мария так чудесно потом смеялась. И впервые коснулась меня своей нежной, волшебной рукой: она потрепала меня по затылку и среди звонкого, как серебряный колокольчик, такого лучистого смеха сказала: «А ты молодец!» Я тогда готов был в одиночку броситься на штурм столичных казарм, лишь бы еще раз услышать от нее «А ты молодец!» и ощутить на себе ее руку!