Проклятие Че Гевары

Коко убили. И Мануэля Эрнандеса, и Ардайю… Только сейчас в сознании четко восстановилась картина событий. А до того был вихрь, грохочущая какофония, хаос винтовочных и пулемётных выстрелов, припадок падучей по имени «смерть» в клубке дымных трассеров, в прогорклой вони пота и запахе пороха…

Чудо, что хоть кто-то остался в живых. Кто-то – это мы, это я и товарищи. За эти месяцы бесконечных боёв и походов, мучений и смерти граница между «я» и «мы» стала почти не различима. И чем меньше становился наш отряд, чем уже сжимала кольцо вокруг нас пустота, тем труднее становилось эту границу уловить.

Я еле держался, чтобы не отстать. Я пытался окликнуть Аларкона, но лишь шевелил опухшим, потрескавшимся языком. Казалось, во рту кусок вяленого мяса и он шуршал по пересохшему нёбу, как истоптанная подошва Бениньо – по раскаленной, каменистой породе…

Да, солдаты учились воевать. Конечно, не так быстро, как мы от них ожидали. Но одиннадцать месяцев нашей войны кое в чем их натаскали. Вода точит камень. Если это не мертвая вода, а живая. Так любил повторять наш командир. А потом всегда добавлял странную фразу: «Ведь мы вышли из Ньянкауасу, чтобы найти источник в жизнь вечную…» Тогда мы не придавали этим словам большого значения. Ведь Ньянкауасу в переводе с языка гуарани означало – водный источник…

Но теперь наш исток был безвозвратно потерян. Он был загажен армейским пометом. Над Каламиной давно уже развевался флаг сеньора президента, в Медвежьем лагере хозяйничали рейнджеры. Гиены привели их к нашим заветным четырем пещерам. Так отряд остался без запасов продовольствия и боеприпасов. Так командир остался без лекарств, и астма навалилась на него всей своей слоновьей тушей.

Армейские части уже возглавил Сентено Анайя. Полковник Сентено… Его сердце гулко звенело в полой внутри медной груди, как подошвы армейских «коробок», чеканящих шаг по плацу. Душа его была пуста и выкована из меди, для того, чтобы извлекать звуки для команды «Огонь!», команды, ухающей, как трубы духового оркестра на параде. Он лихо взялся за дело, запустив свою визжащую от рвения дивизию в сельву. А ещё рейнджеры, а ещё пехотная дивизия из Камири во главе с доморощеным суперменом со зловещей фамилией Реке Теран…

Две тысячи экипированных в американское хаки, по цвету не отличимое от грязной трясины, вооруженных американскими винтовками со смазанными американским маслом американскими пулями… Словно туча жаждущих крови клещей-гаррапатос, они расползлись по «Красной зоне». Что ж, им легко было взять след тех, кого они так искали. Две тысячи против семнадцати…

* * *

Командир молча выслушал весть о прошедшем бое и о потерях. Это происходило глубокой ночью. Нам только удалось собраться вместе. Докладывал Аларкон, несмотря на рану и страшную усталость. Он после смерти Коко являлся старшим в нашей группе. Казалось, иссушенные звуки слов, с трудом выговариваемых Бениньо, еле-еле продираются наружу из его пересохшей глотки. Мертвенная бледность его обморочного лица проступала даже сквозь непроглядную тьму, в которую, как в стоячее озеро смерти, до самых верхушек крон погрузились джунгли. Бениньо говорил очень медленно. Но командир не перебивал его. И каждый из нас – стоявших, полусидевших, бессильно лежавших неподалёку – каждой клеточкой истончившейся, измученной оболочки, именовавшейся прежде человеческим организмом, ощущал напряженный гул молчания командира. С чем сравнить этот гул – с гулом вечности, или с грохотом горных пород где-то в самых недрах, у самых корней ушедших под небо Анд?..

Бениньо говорил, а командир молчал… В последнее время всем в отряде казалось, что он уже знает о том, что ему доложат, заранее. Словно сценарий происходящего уже написан, и текст его известен. Но лишь одному командиру. Это знание не приносило ему утешения, а тяжелым грузом ложилось на плечи, в тайники его бездонной души, отчего бледное лицо становилось всё непроницаемее, а зеленый огонь его взора – ещё нестерпимее.

Почему накануне мы пришли в Игуэрру? Вот вопрос, на который бескрылым ответа не отыскать…

Сил у людей почти не осталось. Откуда им было взяться, когда у нас кончилась еда и мы плелись без капли воды. А он заставлял карабкаться всё выше и выше по горным склонам. На подступах к Игуэрре указатель его высотометра перевалил за отметку «2000 метров».

Город был пуст, как измученные желудки партизан, как кишащая солдатами сельва, простиравшаяся внизу. Все жители словно испарились в раскаленном мареве горного воздуха. Вечны здесь были одни камни…

Отыскав дом телеграфиста, Коко выяснил причину такого повального исчезновения. Жена телеграфиста, женщина в поношенном бежевом платье, с лицом сострадающей Богоматери, показала Коко бумагу, присланную от губернатора Валье-Гранде. В ней велеречиво расписывались зверства партизан, орудующих в этом районе, и предписывалось незамедлительно сообщить в Валье-Гранде любые новости, касающиеся «призраков джунглей». За это сулили немалую плату.