Проклятие Че Гевары

Ты звонишь матери. Трубка в ладони, вспотевшей вдруг, трясется так, будто ты набрал не номер домашнего телефона – такой же безусловный, как буквы алфавита, как это майское парижское солнце за окном телеграфа – а приемную канцелярии самой Богоматери. Неужто ты хочешь выпросить Царствие небесное?

Наивный хитрец, не пытайся себя обмануть. Тебе удалось это с Флорой, но себя-то ты знаешь. И даже это изумрудное море – подсознание – что плещется у порога твоего рассудка, тебя никогда не пугало. Ты умел держаться на плаву, ловко используя подручные средства. Ха-ха, деревянный человечек Альдо! Потому-то ты так и кидался в волны, вызывая дешевый восторг у товарищей и подруг, а потом у студентов (а как тебя это тешило! эти поголовно блестящие, восхищенные взоры юных прелестниц – с первого по пятый курсы! О, ты ощущал эту тонкую власть над их хрупкими, нежными душами, ты растил её, как садовник в своей западноберлинской оранжерее). Ха-ха, тверд – как полено. Ты до сих пор держишься на плаву, Альдо, говорящая деревяшка.

И разве не ради этого ты затеял весь этот шум с «латиноамериканским бумом»? Ради влюбленного взора своей ненаглядной мулаточки Флоры… Да, да признайся хоть в этом. А впрочем… Не этим ли движется мир? Разве не ради Елены Прекрасной пылала Троя? Не ради губ и грудей Жозефины Наполеон затеял свой Итальянский поход?

Стоп-стоп… Тут-то всё дело. Потому ты и бросился набирать этот номер. Ты не хочешь ради Ульрики затевать герилью. Вот оно что! «Альдо, у нас будет малыш».

И тогда в Сан-Паулу, когда вы украли американского посла Элдрика, ты почему-то был твердо уверен, что всё обойдётся. И тогда, когда в полицейском участке трое громил топтали твоё изнеженное интеллектуальными штудиями мясцо, ты кричал, и извивался от боли, но где-то глубоко, на самом дне своей визжащей души ты был тверд… Мать пришла тогда, чтобы забрать тебя из участка. Уже потом ты узнал, как она за тебя хлопотала, и подняла на ноги всех знакомых отца, и его старые связи, и дошла до министра внутренних дел… А тогда, в управлении, ты больше всего на свете, больше прикосновений пиканы боялся встретиться с ней взглядом, утонуть в том море боли, что ты ей причинил.

И вот ты отводишь глаза, как преступник, как вор, а потом как-то вдруг… Окунаешься. Поле прозрачного света, где страдание и любовь рождают озарение веры и мужества. Этот взгляд… Разве не он освещает твоё стоеросовое нутро, когда ты заикаясь, спрашиваешь у милой работницы парижского телеграфа код Бразилии и бормочешь телефон, заставляя её несколько раз, улыбаясь, переспрашивать цифры.

Вот оно что! Ты хочешь, до исступления хочешь жить ради Флоры и малыша. Ты будешь писать книги, талантливую прозу, которая станет взрывной мощью «бума». Ты будешь мучительно, шаг за шагом состругивать с себя, выдирать с кровью и мясом деревянного человечка, превращая стружку в строчки, в слова. Они должны будут хорошо гореть, они озарят тысячи и миллионы юных умов солнечным светом будущего… Ты напишешь книгу о Че. О том, кто сказал: «Самое священное в мире звание – это звание автора». Ты станешь автором. Ты наполнишь пустоту творчеством. Это будет твоя герилья. Ради будущего человека, светлый силуэт которого проблескивает на горизонте.

Гудки, нетерпенье, отчаяние… Щелчок.

«Мама!?.. Алло, мама?»

«Альдо?! Сынок, с тобой всё в порядке?»

«Да, мама, всё в порядке?»

«Откуда ты звонишь? Альдо, ты не простыл? У тебя такой голос…»

«Как ты, мама? Послушай… Должен тебе сказать. У тебя будет внук. Или внучка. Алло, алло? Мама? Ты слышишь? Флора… Я писал тебе. Та фотография, мы вдвоем, в Вене… Мама, алло… Почему ты молчишь?»

«Сынок…»

«Алло…»

«Я молюсь, сынок… Матерь Божья… Откуда ты звонишь? Из Берлина?»

«Из Парижа, мама… Флора в Берлине. Я здесь…»

«Альдо, ты должен быть с ними… Ты нужен им, Альдо… Сейчас».

«Но, мама… я…»

«Что бы там ни было… Пречистая дева Мария… Почему ты в Париже? Пусть там хоть… Хватит печься о судьбе человечества, Альдо. Подумай, наконец, о своих близких…»

Ты вешаешь трубку, и весь твой безудержный пафос, как замок из песка на нескончаемом пляже Касабланки, смывает лазурная волна щемящей тоски. Хватит дурить себя, Альдо, хватит плести эту мыслительную чушь про умы и миллионы. Ты попросту хочешь прижаться губами к пленительно-нежной шее Флоры, ощутить губами рельефное тепло её прелестных ушек – доверчивых раковин цвета кофейных зерен, – снятых с жаровни, играющих золотистыми отсветами. Кофейные зерна… Разве они не сверкают обещанием рая и сладости в её карьих зрачках, когда ты ложишься на неё в косых, густо падающих из окна на постель лучах берлинского солнца. Она смотрит так… как только может женщина смотреть снизу вверх на мужчину. Она ждет этого от тебя и готова отдать ради этого всю себя, без остатка.