Проклятие Че Гевары

Сам телеграфист, муж женщины с добрым лицом, сбежал в неизвестном направлении, лишь только прознав о приближении отряда. И другие мужчины исчезли.

Об этом с усталой улыбкой командир сказал жене телеграфиста. Давно у нас в отряде никто не слышал из уст командира такой ласковой речи:

– Что же они называют нас призраками… Оказывается, призраками, которые умеют испаряться, являются мужчины Игуэрры.

– Да уж, сеньор. Наши мужчины – те ещё призраки. Когда дело касается твердого слова, или заботы о семье, или честного поступка, они ту же улетучиваются… – как-то запросто, доверительно ответила женщина. До чего же приятный и нежный голос был у этой худой, изможденной сеньоры в поношенном бежевом платье. А кто из нас мог тогда предположить, что именно она принесет еду нашему командиру в последний раз? Простую человеческую пищу…

В бедной обстановке её дома бросалась в глаза опрятность и чистота. Особенно это было заметно на фоне заполнивших комнату партизан – с грязными, худющими, точно скелеты, телами, сквозившими неестественной, мертвенной бледностью сквозь прорехи в нестиранной униформе, с язвами и болячками на босых ногах, нелепо и жалко торчащих из оборванных брюк, словно обглоданных пастью сельвы, обессилено полулежащих и сидевших вповалку прямо так, на полу.

А потом мы вышли из Игуэрры, и сельва накинулась с ревом и визгом, как свора голодных ягуаров, и её пасть кромсала и рвала наш отряд в клочья, и обескровила его ещё сильнее, проглотив Коко, и Гутьерреса Ардайю, и Мануэля…

Мы попали в засаду… Аларкон, шедший в группе авангарда первым, нагнулся, чтобы вытряхнуть камешек из ботинка. Этот Бениньо… Ему чертовски везло и во время похода, и потом, когда мы уже осиротели…

Он нагнулся, и в тот самый миг сельва над ним с ревом разинула свою железную пасть и щелкнула тысячами клыков. Этот первый же залп и сразил троих наших товарищей. Он просто смел их, как ощетинившаяся дьявольская метла сметает невесомые пёрышки…

Об этом Аларкон рассказывал командиру, медленно, словно тащил изо рта непомерные раскаленные камни. А командир слушал его. Там, в самом сердце сельвы, прогруженной в глубокую ночь, на самом дне непроглядного озера смерти, глубже которого было только ущелье Юро.

Командир не перебивал. Он вообще не имел привычки перебивать того, кто с ним разговаривал. После слов, обращенных к нему, командир всегда выдерживал паузу, которая означала: «Подумай, может, ты что-нибудь упустил, и тебе есть, что добавить?»

Наконец, Аларкон закончил. А Рамон всё молчал. И каждый из нас ощущал, как нарастает гул ещё не произнесенных слов. И тогда он сказал… Честное слово, лучше бы нас тогда поразила молния. Но вот уже несколько дней и ночей кряду на небе – пустом, вылинявшем от жары – мы не видели не то что грозовой тучи – ни облачка…

– Я предлагаю вам, боливийцам, покинуть отряд… – таковы были его слова. Зеленые молнии мерцали и целили в каждого из нас, пронзая насквозь тысячевольтным немым укором и кубинцев, и боливийцев, и несчастного перуанца Чанга.

Что ж, у командира был повод их произнести. После боя мы не досчитались не только троих убитых. Ещё двое – Домингес и Камба – бесследно исчезли во время суматохи, поднявшейся во время и после стрельбы. И если Камба давно уже потерял доверие Фернандо и остальных партизан, пропажа Антонио Домингеса всерьез встревожила командира. Этот чертов художник был посвящен в то, по какому маршруту отряд собирался продвигаться дальше. И вот теперь опасность уничтожения нависла над нашими головами. Я помню, как ловил ноздрями этот запах смерти, сочившийся из жирно блестевших листьями в ядовитом сумраке, онемевших от сытости джунглей.

– Следуйте по маршруту, проложенному Камбой… – продолжил он, словно в ответ на наше гробовое молчание. – В конце концов…

Командир не договорил, но ещё один изумрудный всполох в его бездонных глазах завершил эту страшную фразу.

Ньято ответил за нас.

– Мы не уйдём, командир, – просипел он чуть слышно, словно задушенный.

Никто не согласился покинуть своего командира.

Тогда, после паузы, он произнес:

– Мы представляем достоинство Кубинской революции. Мы пришли сюда с острова Свободы, чтобы сделать свободным этот континент. Мы будем бороться за это до последнего человека и последней пули.

Последние пули… Что он имел в виду? Те самые пули, одна из которых на следующий день перебила затвор его винтовки, а другая ранила в ногу? Какая из них ранила его больней? Кто ответит на эти вопросы? Они так и остались сокрытыми там, на самом дне ущелья Юро…

* * *

А потом мы двинулись вперед. Мы, шаг за шагом, карабкались выше и выше в горы, по новому маршруту. Командир намечал его нам, руководствуясь своими, одному ему ведомыми соображениями. Никто из нас даже не пытался в те, последние дни нашего восхождения на Голгофу, нашего вгрызания в эти каменистые бока опустелой сельвы, осмыслить ближайшие цели похода. На это у нас попросту не было сил. Нескончаемый морок полусна-полуяви, голодожажды туго пеленал в свои саваны каждую из фигур этих шествовавших друг за дружкой, истончившихся до бесплотности оборванцев.