Простая речь о мудреных вещах

Я считаю необходимым заявить с самого начала, что я далек от мысли, будто каждое общежительное животное, умственные способности которого развиваются до такой деятельности и высоты, как у человека, приобретает нравственные понятия, сходные с нашими. Подобно тому, как всем животным присуще чувство прекрасного, хотя они и восхищаются очень разнородными вещами. Они могут иметь и понятие о добре и зле, хотя это понятие и ведет их к поступкам совершенно противоположным нашим. Если бы, например, – я намеренно беру крайний случай, – мы были воспитаны в совершенно тех условиях, как улейные пчелы, то нет ни малейшего сомнения, что наши незамужние женщины, подобно пчелам-работницам, считали бы священным долгом убивать своих братьев; матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей, и никто не подумал бы протестовать против этого (!?). Тем не менее пчела (или всякое общежительное животное) имела бы в приведенном случае, как мне кажется, понятие о добре и зле или совесть. В самом деле, всякое животное должно иметь внутреннее сознание, что одни из его инстинктов более сильны и долговечны, а другие менее; в каждом должна иногда возникать борьба между этими инстинктами, и в сознании должно оставаться удовольствие или неудовольствие при сравнении прошлых впечатлений, беспрерывно пробегающих в уме. В этом случае внутренний голос будет говорить животному, что лучше было бы следовать тому, а не другому инстинкту, должно было поступить так, а не иначе; это бы хорошо, а то дурно[190].

* * *

Считаю не лишним дополнить краткие замечания о системе Дарвиновой выписками из статьи Писарева «Прогресс в мире растений и животных», в которой он мастерски изложил содержание первого сочинения Дарвинова «О происхождении видов»[191]

, – также со своими замечаниями.

Если мы возьмем три формации, лежащие одна на другой, например, силурскую, девонскую и каменноугольную, то мы увидим, что органические формы средней эпохи, девонской, составляют некоторым образом переход от первейших, силурских форм, к более новым каменноугольным. Это обстоятельство также может быть объяснено только по идеям Дарвина. Если все органические формы медленно и постепенно развивались из общего начала[192], если каждая новейшая форма оказывается, в буквальном смысле слова, дочерью другой формы, более древней. Если, конечно, таким образом, каждая геологическая эпоха составляет только отдельную сцену одной общей, громадной драмы, не прерывающейся ни разу с самого своего начала

[193], – тогда понятно, почему эти сцены находятся в связи между собой, и почему, например, вторая сцена служит переходом от первой к третьей[194]

.

Даже между царствами животным и растительным, которые должны были отделиться друг от друга еще раньше, существуют некоторые промежуточные формы, которые никак не могли возникнуть после того, как это разделение уже совершилось. Полипы очень долго считались растениями, и только в половине прошлого столетия окончательно перечислены в категорию животных, несмотря на то, что у большей части полипов до сих пор не доказано существование нервной системы. Губки очень недавно включались в растительное царство, а теперь их также перевели в разряд животных, хотя тут и речи не может быть о нервной системе. Любопытно заметить, что эти промежуточные формы, занимающие теперь самое низшее место в царстве животных, занимали также одно из низших мест в ряду растений. Эти живые остатки того недалекого прошедшего, когда органическая жизнь находилась в зачаточном состоянии, и когда все зародыши и все родоначальники теперешних бесконечно разнообразных типов, были похожи друг на друга, и сливались между собой в общем хаотическом брожении, бесцветности и бесформенности, – это выкидыши органической природы, оставшиеся в живых, несмотря на свою недоделанность. Очень понятно, что выкидыш самого высшего животного менее развит в своей организации, чем вполне сложившееся животное низшего разряда. Поэтому и не трудно понять, что такие формы, как полипы и губки, всегда будут занимать последнее место в цепи органических существ, к какому бы царству не относили их классификаторы[195].

Встречаясь с разновидностями, нам пришлось бы или предположить, что они существуют от начала веков, или допустить, что они выработались из одной общей формы, способной изменяться[196].