Простая речь о мудреных вещах

Чем, скажите, занимаете вы свой разум, и что он производит, что произвел?

Вы пишете почти так, как читал Гоголев Петрушка – куда кривая ни вынесет.

«Смертью все оканчивается, после смерти ничего не будет». Да почему вы это знаете? Какие опыты убедили вас в этом? Из каких посылок вы делаете это заключение? Кто из вашего ничтожества приходил повестить вам это?

Ничтожества в начале, сзади, вообразить вы не хотите, а ничтожество впереди вы утверждаете смело, на каком же основании? Если бы ничего и не было, то все-таки, по законам хоть логики, утверждать это нет так называемой достаточной причины, нет никакого права.

Вам хочется доказать ничтожество! Ничтожество вы доказываете прекрасно, только – собственное ваше, настоящее, пишучи статьи, издавая газеты и участвуя в журналах, а доказать будущее ничтожество не удается и тем, кто поумнее и поученее вас.

Никакие Бокли и Дреперы, Дарвины и Фохты, не смогут объяснить пустоты, – даже при помощи наших доморощенных философов-самоучек, которые, по примеру Гоголева Ляпкина-Тяпкина, дошли сами собой до самых выспренних вещей, то есть низменных, да и сами пусты до нельзя.

Наши невежи скажут: сила, – да и успокоятся, как будто поняли и решили все.

Отвергая ту или другую непостижимость, вы как будто объясняете себе что-нибудь больше, чем понимают другие, вы как будто уразумеваете что-нибудь о жизни или смерти. Дерзость равняется невежеству. Страшно становится за вас и больно. У нас учреждаются по всем почти городам миссионерские общества, для обращения тунгусов и алеутов, а дома на всех перекрестках шатаются отчаянные идолопоклонники, которые поклоняются, кто золотому тельцу, кто дикой обезьяне, кто косматому зверю с хвостом, кто Белинскому, кто Писареву, кто самому себе. Вот о чьем обращении, вразумлении следовало бы подумать прежде!

* * *

Религии для них не существует. Небо очищено, мы свели оттуда Бога, восклицает один из модных философов, и за ним повторяют несчастные юноши… Грустно, тяжело смотреть на них и омерзительно читать в газетах и журналах статьи, которые пахнут тем же духом и служат для них ободрением и оправданием. В Германии эти теории не приносят такого вреда, как у нас. Там другая организация и тела и души. Да и вообще европейские ученые работают, и оглашают плоды своих трудов, как они при добросовестных исследованиях им достаются, предъявляют свои заключения своим братьям-ученым, которые их разбирают, отвергают, исправляют. Там до сомнений, до отрицаний доходят путем строгой науки, и последователи, дилетанты, дойдя до края, до края бездны, потолкаются-потолкаются, да и опомнятся, выберутся на другую дорогу, и с хорошими запасами, с прежними трудами, с приобретенными опытами начнут другую жизнь. Там разгульные студенты, откутив положенное время, перебесившись, делаются строгими лютеранскими пасторами, а наши учителя, и кольми паче ученики, хватают ведь только вершки. Они ведь ничего не знают, ничего с толком не читали, кроме Белинского и Современника (хороши наставники) ни о чем не думали основательно, а только болтали с голоса, как попугаи или сороки, и потому в минуту отрезвления, если кому удастся отрезвиться, они оказываются раками на мели; жизнь их повреждена в самом источнике, внутренности разъедаются полипом, и они встречают смерть в мучениях телесных и нравственных. Напрасно Тургенев придал своему Базарову любовь к науке и уморил его в больнице от тифозной заразы: настоящий, обыкновенный Базаров должен, правда, умереть в больнице, но от другой заразы[234]

.

Посмотрите на себя: кто вы такие? Что вы? Где учились? Что читали? Как провели жизнь? Что сделали до сих пор? Что испытали? Что имеете за собой в нравственном, умственном смысле? Укажите мне какую-нибудь новую мысль о науке, искусстве, человеке, государстве, политике, даже у своих учителей: Белинского, Чернышевского, Писарева, – споры прикровенные с бутошниками, возражения квартальным надзирателям и негодование на частных приставов; в той или другой форме, вот и все. Полевой роди Белинского, как выразился верно М.А. Дмитриев, Белинский роди Чернышевского, воздавшего ему за то апофеозом, Чернышевский роди Писарева, который дошел донельзя, до нелепостей, а вы парафразируете и пересказываете их докучную сказку, прикрываясь новыми общими местами.

Смотря на солнце, на месяц, на все эти бесчисленные звезды, воображая миры, кто не чувствует священного трепета во всех жилах своих? Погружаясь в размышление о жизни и смерти, кто не поникнет главой пред их таинствами, – а вы, несчастные, не только живете смело, но колобродите и колобредите еще смелее, и в полном удовольствии богохульствуете! Это можно объяснить только детством, которое не знает края, забавляется с огнем и играет над бездной, – только невежеством, с которым, говоря стихами Пушкина, толпа плюет на алтарь, где горит (священный) огонь, и в детской резвости колеблет (таинственный) треножник.