Простая речь о мудреных вещах

Вы не трогаетесь никакими чудесами природы, вам приятнее всяких полетов за млечный путь, копаться во внутренностях лягушек. Вы распотрошили их до последних суставчиков: экая сладость, что в рот, то спасибо! Вы превратили в плоть и кровь драгоценные для вас результаты последних исследований науки: родство человека с обезьяной доказано для вас, как дважды четыре! Вы материя, вещество! Прекрасно, вам остается броситься в болото к любезным для вас лягушкам, или в общество разнообразнейших со всякими хвостами, со всякими лапами, со всякими клыками и со всякими рылами обезьян. Что за привольная, разгульная, свободная жизнь! Какая интересная компания! С Богом! Но вы обижаетесь таким выражением? Ну так с чертом, – этот спутник для вас приятнее? – Счастливый путь!

Аще изгониши ны, повели нам ити в стадо свиное… Идите… и се устремися стадо все брегу в море и утопоша в водах (Мф. 8, 31–32).

Что же не строите вы храм своему косматому прародителю? Несчастные! Нашли себе в великом Божием мире достойных субъектов и объектов, братьев и сестер, пресловутых предков!

Мольеров мещанин во дворянстве очень смешон: он услаждается своим новым положением, прикидываясь равнодушным, – задает высшие тоны, стараясь быть естественным, – но ему неловко, из-под лайковых белых перчаток так и выказываются немытые, заскорузлые руки. Так и наши семинаристы, начитавшись французских газет и немецких книжек, представляют себя не только прогрессистами, но и радикалами, – им кажется, что черт им не брат, или лучше брат, а внутренно они неключимые рабы и прирожденные деспоты, что явствует из их собственных словопрений.

* * *

Тютчев как будто именно для них или с них написал следующие стихи:

Напрасный труд! Нет, их не вразумишь:

Чем либеральней, тем они пошлее;Цивилизация для них фетиш,Но недоступна им ее идея.Как перед ней не гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья от Европы:В ее глазах вы будете всегдаНе слуги просвещенья, а холопы!

* * *

Есть критики, которые имеют дар видеть только дурное в высоких произведениях искусства, и, не понимая, не сознавая их красоты, не наслаждаясь ими, они останавливаются на маловажных пятнах, ничтожных ошибках, недостатках; Крылов сравнивает их со свиньей, которая, роясь в навозе на заднем дворе у богачей, спрашивает с досадой: да где же их бисер и жемчуг? Так точно близорукие и легкомысленные совопросники схватываются за видимые противоречия, или непонятные, несогласные с общими понятиями вещи, например, в книгах Священного Писания, и не обращают внимания на их глубокое, таинственное содержание, и глумятся с дерзостью.

Таково мое убеждение, говорит кто-нибудь. Но точно ли это есть его убеждение? Не кажется ли только оно ему? Не есть ли только это его мнение, даже с ветру принятое? И в этом трудно бывает нам удостовериться, а иногда совсем невозможно. Такова человеческая слабость, ограниченность вообще в этом отношении, но наши смельчаки не останавливаются на таких опасениях, а, закусив удила, бросаются, куда ни вынесет со своими мнимыми убеждениями.

Иногда действует или заставляет говорить только дух противоречия, очень обыкновенный, – отвергают часто не положение само по себе, а его утверждение. Один скажет: да, а другой в ответ ему: нет. Если бы первый отрицал, то второй стал бы утверждать, и левая сторона сделалась бы правой, как то случается в партиями в конституционных собраниях[235].

Для чего мы здесь живем, спрашивали ль себя когда-нибудь молодые витязи? Не может быть, чтоб мы обречены были на всю жизнь без цели! А если должна быть цель, то какая же? В чем следует полагать наслаждение жизнью? Во вкусной пище, в хмельном питье, в прелестных женщинах? Но ведь это наслаждения временные, до неизвестных возрастов, имеющие свои пределы, за которыми следует отягчение и расстройство желудка, головная боль и истощение сил. Это все наслаждения тела, которые в то же время, или впоследствии, сопровождаются огорчениями души, угрызениями совести. Как ни стараются доказать ваши учителя, что тело есть вместе и душа, но ежедневный опыт представляет опровержение их положениям.

* * *

Материалистам можно напомнить глубокую мысль покойного Иннокентия в пользу мнения о бессмертии души: если бы душа была одно с телом, то болезни тела должны были бы отзываться на всех так называемых душевных способностях, а мы видим часто, что при совершенном изнеможении тела, в крайних страданиях, сохраняется некоторыми людьми совершенно ясное сознание, и совершенно полное владычество над всеми муками телесными. Как вы объясните это, материалисты?

(Я пишу на память; может быть, ошибаюсь в выражении, но не ошибаюсь в сущности мысли).