Простая речь о мудреных вещах

Бывший в 30-х годах московский комендант, генерал-лейтенант К.Г. Сталь фон Голштейн (человек, пользовавшийся всеобщею любовью и уважением), рассказывал своему свату, орловскому помещику, Сергею Васильевичу Цурикову[99], следующий удивительный случай во время истребления рядовых пожаров (длившихся несколько дней) всей почти Рогожской и Таганской частей, летом 1834 года, в каковое время, барон Сталь исправлял должность Московского военного генерал-губернатора князя Голицына, бывшего за границей

[100]. Все каменные дома, окружавшие церковь св. митрополита Алексея, стоявшую на отдельной площадки, были объяты пламенем, и народ бросился было выносить из храма иконы и прочие церковные принадлежности, но священник, не дозволил никому прикасаться к ним, и сам стал в полном облачении перед престолом при открытых царских вратах. Испуганные этими действиями, жена его и дети, прибежали к генералу Сталю умоляя его уговорить этого священника выйти из церкви и дозволить спасать из нее все возможное. «Сходи-ка, брат Никита, – сказал добрейший барон Сталь находившемуся вместе с ним на пожаре одному из полицеймейстеров, полковнику Никите Петровичу Брянчанинову, – и уговори этого упрямца быть поблагоразумнее». Вскоре, однако же, из церкви возвратился полковник Брянчанинов и отрапортовал своему начальнику, что «неугодно ли Вашему Превосходительству самому попытаться, уговорить священника, а я, мол, ничего не могу поделать с ним», – и вслед за тем, туда отправился наш почтенный Комендант. «Что это вы, батюшка, делаете? – сказал он. – Ведь вы и себя и храм губите наверняка?» – «Генерал, – ответил неустрашимый священнослужитель, – в несчастной године 1812 года, когда не такой, как ныне, пожар опустошал столицу с ее святынею, предместник мой не дозволил выносить ничего из этого храма, и сам, облачившись, не выходил из него.

Он и храм остались Божией милостью невредимы, и я неуклонно следую его примеру». – «Оглянитесь, – продолжал генерал Сталь, – на несчастное ваше семейство, вами подвергаемое без всякой пользы горчайшему сиротству, и покоритесь благоразумию». (Семейство священника взошло в церковь вслед за Комендантом, и, стоя на коленах, упрашивало его пантомимою продолжать ходатайствовать о нем): «Все знаю, все вижу, но не изменю своего решения», – был ответ. Тогда сердобольный комендант, немного погорячившись, сделал, было, знак одному или двум, находившимся при нем, жандармам подойти к нему в алтарь (где сцена происходила), и указал, было, им схватить священника и насильственно вывести его из церкви. «Воздержитесь, генерал, – с достоинством произнес священник. – Хозяин здесь я, а не вы, и потому прошу вас выйти отсюда». Нечего было делать старому воину; он пожал плечами и вышел на улицу. Все дома площадки, в центре коей была церковь, сгорали дотла, чему способствовал сильнейший ветер, а храм остался неприкосновенным. Ужели оба эти примера, повторяемые на одном и том же месте, ничего более, как случайности?

Письмо Ф.Н. Глинки к издателю

1831 год привел в Россию гостью еще небывалую. Страшно шла она от берегов Гангеса к берегам нашей Волги. Ни моря, ни реки не останавливали ее хода скорого, как полет птицы. Большие города, большие дороги и судоходные реки чувствовали в особенности присутствие невидимого неприятеля с его орудием также невидимым, но, к несчастию, всегда метким и гибельным. Кто не узнает в этом неприятеле холеры? – Распространив гибель в провинциях близ Каспийского моря, она шла грозно и неудержимо в коренную Россию и овладела Москвою. В это время я служил в Твери. Карантин, на границе губернии по реке Соше был уже снят, и зараза, из Москвы, стала засылать свои передовые отряды в Тверь. Достойный архипастырь Амвросий, известный глубокою ученостью и могучим красноречием, стал первой жертвой эпидемии, скоро весь город заболел и смутился. Страх, недоумение и трепетное ожидание какой-то неопределенной будущности овладели всеми. В таком положении общественные дела шли томно, несвязно, урывками: все прижались по своим углам; у многих домой стояли карантинные караулы, пищу подавали в окно, умерших хоронили тайком, по ночам, но слухи о них не могли схоронить. Шесть недель господствовала холера в Твери, а конца бедствию еще никто не предвидел.

В это время (3-го августа) ехал я на дрожках из Затматского домика (наш был оцеплен) в губернаторскую канцелярию, куда призывала меня обязанность члена холерного комитета.