Против энтропии (Статьи о литературе)

К началу 1930-х литературный авторитет Несмелова в русских кругах Китая был весьма велик, но обязан он ими был совсем не книгам, вышедшим еще в России, о них мало кому было известно вообще: популярностью пользовались в основном его публикации в периодике и книги, изданные уже в Китае. Но у Несмелова действительно сложилась репутация поэта -- почти единственного в Китае русского поэта с доэмигрантским стажем: уехали в СССР Сергей Алымов, Венедикт Март, Федор Камышнюк, -- некоторые умерли, к примеру, Борис Бета или Леонид Ещин, друг Несмелова, которого тот сделал героем нескольких рассказов, на смерть которого написал одно из лучших стихотворений. Остальные поэты с "доэмигрантским" стажем в Китае пребывали в почти полной безвестности -- Евгений Яшнов (1881-1943), живший литературными заработками с 1899 года, Александра Серебренникова (1883-1975), больше известная очень слабыми переводами из китайской поэзии, наконец, старейший среди них Яков Аракин (1878-1945/6), печатавшийся с 1906 года, но в Харбине никем всерьез не принимавшийся. Один Василий Логинов (1891-1945/6), печатавшийся с 1908 года, как-то мог бы конкурировать с Несмеловым... если бы у этого запоздалого наследника музы Гумилева было больше таланта.

Не стоит, впрочем, преуменьшать культуру Несмелова: хотя иностранные языки со времен кадетского корпуса поэт и подзабыл, в одежды певца "от сохи" (или даже "от револьвера") он никогда не рядился. При анализе его поэмы "Неронов сестерций" выявляется основательное знакомство автора не столько с русским переводом "Камо грядеши" Сенкевича, сколько с "Жизнью двенадцати цезарей" Светония, с писаниями Тацита, -- читанными, конечно, тоже в переводе на русский язык, но и это для поэта-офицера немало. В работе над "Протопопицей" Несмелов, которого навела на тему "огнепального протопопа" история его ссылки в Даурию, прослеживается не только "Житие" Аввакума, но и другие писания XVII века -- письма "пустозерских старцев", сторонние исторические источники. Причем с годами тяготение к культуре росло; Несмелов перелагал "своими словами" Вергилия, переводилл с подстрочников, которые делала для него добрейшая М.Л.Шапиро (в будущем -- узница ГУЛАГа) Франсуа Вийона: и это не в пронизанной культурными традициями Западной Европе, а в заброшенном (с точки зрения точки Европы) на край света Харбине.

Однако именно ко времени японской оккупации Маньчжурии русская литература Китая получила мощное подкрепление, причем не только в области поэзии. Сравнительно молодой казачий офицер, хорунжий Сибирского казачьего войска Алексей Грызов, -- как и Несмелов, ушедший из Владивостока в эмиграцию пешком, -- взявший литературный псевдоним по названию родной станицы -- Ачаир, организовал в Харбине литературное объединение "Чураевка", получившее свое название от фамилии Чураевых, героев многотомной эпопеи сибирского писателя Георгия Гребенщикова. Ачаир выпустил первую книгу стихотворений в Харбине в 1925 году, дав ей одно из самых неудачных в истории русской поэзии названий -- "Первая". Поэтом он был не особенно ярким и на редкость многоречивым, но организатором оказался хорошим. Именно в "Чураевке" получили первые затрещины и первые -- скупые -- похвалы молодые харбинские поэты, о которых помнит ныне истории русской литературы. Молодые "чураевцы" -- либо харбинцы, либо люди, привезенные в Китай в детском возрасте, как Валерий Перелешин -- были в среднем лет на двадцать моложе Несмелова. Он годился им в отцы, в учителя. Поэтесса и журналистка Ю.В.Крузенштерн-Петерец в статье "Чураевский питомник"* писала о "чураевцах": "...у них были свои учителя: Ачаир, Арсений Несмелов, Леонид Ещин..." На деле было все же несколько иначе, от роли "арбитра изящества" на харбинском Парнасе Несмелов уклонялся категорически, хотя и рецензировал издания "чураевцев", как их газету, так и их коллективные сборники и немногочисленные авторские книги, когда таковые стали появляться, -- и тем более не отказывал поэтам в личном общении. Та же Ю.В.Крузенштерн-Петерец отмечала: "Поэзию Несмелов называл ремеслом, а себя "ремесленником" (явно под влиянием любимой Цветаевой). Именно ремеслу молодежь могла бы и поучиться, если бы хотела. Однако для харбинской молодежи, как и для читающего русского Парижа, Несмелов был слишком независим. Над последней строфой его поэмы "Через океан" кто только не потешался, -- но пусть читатель глянет в текст, вспомнит последние полтора десятилетия ХХ века, и скажет -- был ли повод для смеха, и кто же в итоге оказался прав.