Пуговица Дантеса

Я нисколько не забочусь доверять праздным людям Петербурга мои семейные дела и посему отказываюсь от всех переговоров через Секундантов; я приведу своего прямо на назначенное место. Так как вызывает меня Господин Геккерен, и что он обиженный, он может мне выбрать оного, если ему угодно; я уже наперед его принимаю, хотя бы даже его Егеря. Что же до часа и места – я совершенно в его воле. По нашим обычаям, у нас, у русских, этого довольно. Я Вас прошу верить, Граф, что это мое последнее слово, и что я не имею ничего более отвечать ни на что касающегося до сего дела и что я более не двинусь, как для того, чтоб идти на место.

Примите уверение совершенного моего уважения.

А. Пушкин» [20].

Вот так, закрутилось…

24 января Пушкин отнёс ростовщику Шишкину столовое серебро и кое-что по мелочи. Всё это принадлежало его невестке Александрине. Та, не смея отказать, согласилась пойти свояку навстречу. Если бы Александра Николаевна знала, куда пойдут деньги, полученные от ростовщика за серебро, она бы и слушать ничего не стала. Две с небольшим тысячи рублей ушли на покупку… дуэльных пистолетов.

* * *

В одиннадцать завтракали всей семьёй. Натали и её сестра Александра были молчаливы, почти не разговаривали. Зато всем бросилось в глаза необычайно весёлое настроение хозяина. Поднявшись из-за стола ещё раньше детей, Пушкин, что-то напевая под нос, с задумчивым видом стал расхаживать взад и вперёд, раз за разом поглядывая из окон на улицу. Увидев подъехавшие сани, которые, как поняли домашние, поэт и ждал, он ушёл в сени встречать прибывшего.

То был Константин Данзас. Румяный, улыбающийся. Левая рука на перевязи[57]. Обнялись, потом прошли в кабинет. Усадив товарища, Пушкин тут же приступил к делу. Инженер-подполковник Данзас был тёртым калачом, поэтому прекрасно осознавал всю тяжесть ответственности, ложившуюся на его плечи в случае согласия стать секундантом. Проще было отказаться. Но в глазах Пушкина он увидел столько мольбы и отчаяния, что сразу взялся ему помочь.

– Есть ли надежда кончить дело миром? – спросил Данзас.

– Нет. Только поединок! – ответил поэт, в голосе которого секундант уловил железные нотки.

– В любом случае, сударь, я в вашем распоряжении…

– Благодарю, Константин Карлович, – обрадовался Пушкин. – Вот деньги, прошу выбрать в оружейной лавке подходящие пистолеты. Встретимся через час…

На том и расстались.

После ухода Данзаса Пушкин прошёлся по кабинету, задумался. Счёт пошёл на часы. Всё готово, он стреляется! На душе было спокойно. Жить, чувствуя, что тебе в спину нагло ухмыляются, стало невмоготу. Умереть не страшно – страшно жить посмешищем. Ещё страшнее – быть трусом. Нет, он никогда не был трусом, и теперь это следовало доказать. Пусть даже ценой собственной жизни. А этого Геккерена, наглеца и негодяя, следует просто уничтожить! Сначала одного, потом – другого…

– Никита! – позвал он слугу. – Приготовь-ка, голубчик, ванну и чистое бельё…

– Будьте покойны, Лександр Сергеич, сделаем в наилучшем виде…

Пушкин любил своего слугу как родного. По сути, Никита Козлов и был ему родным. Ещё будучи крепостным в Болдинском имении, возился с ним в детстве, потом помогал юному барчуку наставлениями, радовался его первым успехам… Дав крепостному вольную, Пушкин несколько лет назад привёз его в Петербург. Старик долго не мог привыкнуть к суете большого города, но ничего, пообвык, предпочитая чаще быть «при барине», а не в гуще людского муравейника.

После двенадцати доставили ответ от д’Аршиака, в котором тот настаивал на личной встрече секундантов перед поединком. «Всякое замедление будет им [Геккереном] принято как отказ должному удовлетворения и огласкою сего дела помешать его окончанию, – писал д’Аршиак [21].