Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора: Барышников, Бродский, Довлатов, Шемякин и Соловьев с Клепиковой

На миг Саша испугалась, что все опять потеряно, но сообразила, что на своей улице она по одному ее виду все найдет. Ей захотелось взглянуть на милиционера, но, едва добралась она глазами до блестящих пуговиц на голубой шинели и золотых петличек, как волна смирения и счастливой покорности захлестнула ее. Он сказал:

– Не волнуйся, девочка, дом ты потом вспомнишь, обязательно вспомнишь. Пораскинь мозгами, успокойся – и всплывет.

Так он сказал, как показалось ей, с вдумчивой лаской. Всплыла цифра «7», и она уже хотела выкрикнуть ее, но рядом встала цифра «2», невероятно знакомая, почти родная, и Саша смутилась, мотнула головой и впервые улыбнулась, вздохнув глубоко-глубоко.

А милиционер хмурился, посматривал по сторонам и явно не знал, что с ней делать.

– Сама дорогу не найдешь?

Снова страх напал, даже сердце заколотилось, будто выбили ее из детского мира общей заботы и ласки. Она крепко вцепилась в милиционера.

– Нет, нет, девочка, к сожалению, не могу. Мне на посту надо быть. Вот никак не могу. Правов не имею. – Голос его был виноватый и равнодушный, как она теперь поняла.

Демонстрация остановилась внезапно, как будто споткнулась. Саша туда и не смотрела. Демонстрация представлялась ей хищным крупным зверем, ископаемым с массивной чешуйчатой тушей. Она с ненавистью подумала, что все права этого милиционера принадлежат демонстрации, а не ей.

– А как же я, что со мной будет? – требовательно повторяла она.

– Граждане, – обратился он к плотному кольцу людей, окружающих их. – Кто может отвести девочку домой? Направление – Технологический институт.

Толпа сконфуженно молчала, явно теряла к Саше интерес, убывала на глазах. Саша вспомнила, что так ничего и не купили ей в этот долгожданный праздник, и горячие слезы встали у глаз.

Был моряк с якорьками на погонах, в ярко-черных ботинках, по их стремительному приближению к милиционеру Саша поняла – это ее спаситель. Пытливо глянула ему в лицо: он удивленно-радостно улыбался – всем, конечно, всем, но она подумала – только ей. Подошла и застенчиво, пальчиками взялась за рукав его черной парадной шинели. Но моряк смахнул ее руку – машинально, не глядя, что-то торопливо выясняя у милиционера. Оба тыкали пальцами поверх демонстрации – в голубую блеклую карту, – потом пожали руки, моряк вплавь бросился в демонстрацию и очень легко оказался на той стороне.

Любопытные вокруг Саши разбежались. Только женщина с красным треугольником в петлице стояла, как в столбняке, и с грубой жалостью глядела на Сашу. Наверное, она тоже выпала из демонстрации – держала в руке наотмашь длинную жердь, обвитую голубой лентой, с большим портретом вождя наверху. Женщина буквально раздиралась противоречиями и не отрывала от Саши налитых слезами глаз. Саше стало не по себе от такого сочувствия, женщина вела себя как родная мать, и это было странно. Милиционер подтолкнул ей Сашу, и тогда женщина вышла наконец из ступора, вырвала атласный треугольничек, сунула Саше в карман и, охнув, вбежала в демонстрацию, волоча за собой шест с портретом.

– Что за люди, – жаловался милиционер, – разве так люди поступают. Так что будем делать с тобой, девочка?

Саша почуяла натянутые, нервные нотки в его голосе – такие оттенки она различала в зародыше.

– Может, сама дойдешь? Ты же школьница, да? Я тебе все объясню и запишу вот на этой бумажке, хочешь – нарисую. А ты по пути спрашивать будешь – ведь люди кругом, не звери. Идет?

Но Саша замотала головой, и чтобы напомнить об истинных размерах своего горя, начала тихонько подвывать. Слезы были наготове, и вскоре она ревела опять в голос.

3

Вот демонстрация с ее высоким гулом, круто вильнув, осталась за домами переулка, куда они свернули. Совсем другой мир – еще ворковала весенняя рань. Дворничиха восхитительно шаркала метлой по абсолютно сухому, уже готовому к велосипедам и «классам» асфальту, и проволочный луч солнца царапал щеку. Ветер бросался на дома с ураганной силой, и в каждой подворотне на их пути завывало и гулко ухало.

Человек, взявшийся доставить ее домой, видно, здорово устал, хотя, как Саша ни ерзала деликатно у него на руках, он их так и не расцепил. Подхватил ее там на улице, у самых ног демонстрации, и тащил через весь переулок, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Саша и разглядеть-то его тогда сквозь слезы не сумела, только помнит – женщина ругалась: мол, всякому оборванцу милиционер детей отдает, то есть свое дело как бы наоборот делает.

К скамейке он уже бежал, усадил Сашу, сам сел. Блаженно вытянул ноги, запрокинул лицо и сказал, отдышавшись:

– Погодка для праздника. Все ревешь?

– Да нет, что вы, – протянула Саша, искоса оглядывая его.

Человек был невысок, толст, наверное, уже немолод, этого Саша определять не умела, но, вспоминая позже, давала ему лет тридцать пять – сорок. Лицо отечное, желтое – больное лицо, все в мягких припухлостях. Карие глаза, толстый нос, распущенные – как из студня – лиловатые губы. В общем, довольно страхолюден. «Не на что смотреть», – сказала бы мама.