Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Нет никакой иронии в этом новом возвращении Лазаря к жизни. Кто-то сочтет эту концовку сентиментальной и даже приторной. Думаю, она была заслужена («Интересно, — записывает он в Центре Смитерса, — хватит ли у меня смелости выйти из заточения и вцепиться мертвой хваткой в дарованную природой свободу»[327]). Это и не просто автобиографический момент, не однонаправленный путь постижения мира. Видимо, отсвет освобождения Фаррагата падает на дальнейшую жизнь самого Чивера, поддерживая его на плаву, даже когда его тянет вниз. Концовка романа — подтверждение и завет его собственного освобождения, но еще и способ забежать вперед и создать вымысел, к которому он мог бы накрепко себя привязать, и даже обжиться в нем. Это чем-то напоминало беррименовское «Исцеление»; но если Берримен, намеренно или нет, использовал Алана Северанса, чтобы уклониться от собственных обязательств соблюдать трезвость, то Чивер так построил освобождение Фаррагата от зависимости и из тюрьмы, что оно подпитывало его собственные обязательства.

В числе многих положительных отзывов была и рецензия Джоан Дидион в The New York Times

. Прозорливо и рассудительно она прослеживает путь испытаний, пройденный Фаррагатом:

Очищение, период страдания, чтобы вновь совершить обряды невинности[328], и в этом контексте вопрос, когда он будет «чистым», обретает особую остроту. Фактически вопрос «когда я буду чистым?»

Чивер задавал всегда, но никогда прежде он не задавал его так прямо и с таким великолепным стилистическим нахальством[329].

Это очень точная оценка сочинений Чивера, но Дидион могла в то время не знать, как сильно вопрос чистоты волновал самого Чивера; как часто в своих дневниках он беспокоится о пропасти, которая пролегает в его жизни между безупречным внешним видом и грязными и даже ненормальными желаниями. Потрясенный эпизодом с двумя незнакомцами, он записал в дневнике: «Я смешал джин и вермут. Ведерко со льдом, белые цветы на фортепиано, магнитофон на стеллаже — вот детали моральной фортификации, которые защищают меня от двоих незнакомцев»[330]

. А по сути это было отражение его собственного влечения к ним.

Понятно, что обретение трезвости не могло преодолеть этого раскола, хотя изъятие из уравнения джина и вермута, несомненно, помогло Чиверу и в поведении, и в чувстве самоуважения («Я не лучше других, но лучше, чем был»[331], — записал он в 1976 году). Позднее он вполне примирился с тем, что его эротические желания распространяются и на мужчин, и склонил к сожительству молодого гетеросексуала, студента Макса Циммермана, который не смог отказать ему. Когда читаешь дневники Чивера, кажется вполне вероятным, что сейчас ему поставили бы диагноз «сексуальная зависимость». Есть очевидное сходство между его желанием «измазаться, упиться» алкоголем, «погрязнуть»[332]

в нем и влечением к сексуальному контакту: оба эти влечения (как он однажды признался в письме своему психотерапевту) были «вызваны моей тревожной и ненасытной потребностью получить больше грубых удовольствий, чем мне отпущено»[333].

Ну что ж. Ведь трезвость не означает радикального изменения личности; скорее, она влечет постепенные духовные перемены. Когда я рылась в бумагах Архива Берга нью-йоркской Публичной библиотеки, мне попались несколько машинописных страниц, видимо, набросок речи к собранию АА, которые Чивер добросовестно посещал в последние годы жизни: