Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

«Самые лучшие наконечники пропали», — сказал он. Взяв сверток, он ушел в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок. Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей, я молился за обоих.

Недавно в эссе Пола Смита «Проклятая пишущая машинка и горящие змеи» я прочла, что в начальном варианте рассказа мать произносит не одну, а две фразы. Вторая была: «Эрни мне помог». Очевидно, это единственное место в рукописном варианте цикла о Нике Адамсе, где появляется имя Эрнест. Это не означает, как всеми силами стремится доказать Смит, что рассказ «На сон грядущий» безусловно автобиографичен и всё описанное действительно имело место, хотя такое представление достаточно распространено. Это художественная проза во всей ее непостижимости. Но и без всякого «Эрни» эта сцена — свидетельство того, насколько болезненно ребенок воспринимает фальшь в отношениях между родителями.

Не так давно появилась тенденция трактовать сожженные и сломанные наконечники стрел как метафору кастрации, и в каком-то смысле это бесспорно, хотя и уводит нас от хемингуэевского пристального, яростного внимания к вещи-как-таковой. В рассказе об этих сожженных змеях, опаленных наконечниках и ножах звучат печаль и мольба о чуткости к волшебным дарам детства. Тут мне приходит на ум место из любопытных воспоминаний Эдвины Уильямс о сыне, где она описывает его необычную для ребенка созерцательность, его способность завороженно смотреть на какой-нибудь цветок, тогда как другой мальчишка давно бы уже его выбросил. Можно намеренно разрушать человека и давить на него, обрушивая уютный мир любимых вещей, и это может оставить в ребенке неизбывную горечь и затаенный гнев — чувства, схожие с почерневшими каменными осколками в груди.

Видимо, что-то из описанных в рассказе нездоровых отношений коренилось в детстве автора. По словам сына, Грейс Хемингуэй была суетливой властной женщиной, подверженной приступам то уныния, то гнева, тогда как ее муж Эд был кротким и уступчивым. Он всю жизнь был трезвенником и до самой смерти боялся остаться без средств. Жена и дети по его настоянию вели строгий учет деньгам, и даже когда дети подросли, они всё еще были опутаны мелочными правилами в отношении досуга и развлечений. «Одержимый и взыскательный, — писала о нем дочь Марселина, — чувствительный и взыскательный». Он мог отшлепать детей, но ему было присуще понятие чести и его любовь к природе была поистине заразительной. А вот поведение Грейс вызывало у сына неприязнь — то, например, что в младенчестве его одевали, как девочку. «Разве не ужасна эта старуха из Ривер-Форест? Не знаю, как могло случиться, что я — ее порождение, но, очевидно, это так… стерва каких поискать»[199], — писал Хемингуэй своей первой жене Хедли годы спустя после развода с ней.

Так или иначе, общение с родителями сошло на нет. После встречи во Флориде Хемингуэй виделся с отцом лишь однажды. В октябре 1928 года, через несколько недель после рождения его сына Патрика, Эрнест навестил родителей в доме своего детства в Иллинойсе (Ок-Парк, Норт-Кенилуорт-авеню, 600). Когда-то его мать и спроектировала этот дом, и оплатила его строительство. Во время их встречи Эд выглядел усталым, раздраженным и не совсем здоровым, хотя и не заговаривал о тревогах, которые стали одолевать его. Он собирался выйти на пенсию и открыть частную практику во Флориде и в качестве инвестиции купил земельный участок во время бума на рынке недвижимости. Но начался обвал, и его финансы, а с ними и здоровье сильно пошатнулись. Ему был поставлен диагноз: стенокардия и диабет — «подскок сахара», как он сказал своим коллегам.

Когда Эрнест уехал, Эд написал ему короткое, нежное письмецо. В конверт вместе с письмом был вложен другой конверт, адресованный «Моему сыну». В нем был стишок, написанный косым почерком Эда:

Как бы мне в слова облечь

к сыну пламенную речь:он книгу написал;но речи вздор и мишура —

скажу, что я его люблю,и прокричу: «УРА!»[200]

А в самом письме он так же странно закавычил слово «папа».

Прошел месяц. Шестого декабря Эд проснулся с болью в ноге. Врач тут же набросал зловещую перспективу — диабетическая нейропатия, гангрена и ампутация. Эда мучили боли, нарастало отчаяние из-за непогашенной задолженности, и он сказал Грейс, что ему страшно. Она предложила ему поговорить с врачом, но он не захотел. Он ненадолго вышел из дома и вернулся к полудню, спустился в цокольный этаж и сжег какие-то бумаги. Затем позвонил жене и сказал, что устал и хотел бы отдохнуть перед ланчем. Вошел в спальню, закрыл дверь и выстрелил себе в правый висок из отцовского револьвера «Смит и Вессон» 32-го калибра.