Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Смит был кредитным экспертом в банке, но в 1924 году потерял работу и осенью следующего года переехал во Флориду, где уже начался бум на рынке недвижимости. Вместе с ним отправились жена и теща, а дети — Джон и его младший брат Роберт — остались в католическом пансионе, где Джон подвергался систематической травле. В конце концов кто-то из соседей известил об этом Марту, и она отправилась на поезде из Тампы, чтобы забрать своих мальчиков, которые ожидали ее в директорском кабинете, прижимая к груди бумажные пакеты с пожитками. К Рождеству все Смиты воссоединились, и трое взрослых работали в их новом ресторане «Цветок апельсина».

Для Джона-младшего жизнь, казалось бы, наладилась. В начале 1920-х годов Флорида была местом, где ежедневно множились состояния, и недолгое время высокий спрос на землю благоприятствовал Смитам. Но весной 1926 года произошел обвал, ускоренный тем, что в поворотном бассейне гавани Майами затонула шхуна, заблокировав ввоз стройматериалов. Как писала Марта годы спустя в одном из писем, «всё рассыпалось, как карточный домик»[207]. «Цветок апельсина» перестал приносить доход, и его продали за бесценок. Семья перебралась в жилье подешевле на Клируотер-Бич, хозяевами которого были Джон Ангус и Этель Берримен, чета постарше Смитов.

Продолжение истории вы можете предугадать, зная имена участников. Между Мартой и Джоном Ангусом завязались любовные отношения, которые они даже не пытались скрывать. Этель пыталась убедить мужа переехать в Нью-Йорк; тот вместо этого продал акции, отдал ей половину выручки и автомобиль в придачу и попросил ее исчезнуть. Между тем Джон Аллин искал утешение в бутылке, вступил в неудачную связь с кубинкой, которая вскоре его бросила и бежала, прихватив остатки его денег. Трое оставшихся нередко затевали бурные споры относительно будущего.

Когда начался бракоразводный процесс, Джон Аллин частенько бродил по берегу с револьвером в руках или совершал дальние рискованные заплывы. Однажды он, видимо, пришел на берег Мексиканского залива с Робертом, привязал его к себе веревкой и заплыл так далеко, что Марта отправила Джона Ангуса вернуть их назад. После этого ссоры стали еще ожесточеннее, однажды Марта вытряхнула из мужнина револьвера 32-го калибра пять или шесть патронов и зарыла их в песке. 25 июня 1926 года прошло в бесконечной перебранке. В полночь Марта задремала на кушетке. Вскоре проснувшись, она обнаружила, что Джона Ангуса дома нет, а Джон Аллин спит в постели, некогда супружеской. В шесть она проснулась снова; мужа дома не было. Он лежал, раскинув руки, на ступенях дома с простреленной грудью. Записка, оставленная им на ее туалетном столике, гласила: «Снова не мог заснуть, вот уже третью ночь — нестерпимая головная боль».

Тем летом во Флориде застрелились сотни людей, и полиция не расследовала подобные случаи, однако в обеих биографиях Берримена высказывается предположение, что эта смерть не была похожа на обычное самоубийство ввиду отсутствия порохового ожога, который обычно виден на огнестрельной ране при выстреле с очень близкого расстояния. Что до Марты, то через два с половиной месяца она стала женой Джона Ангуса и дала его фамилию своим сыновьям, сама же по просьбе мужа стала Джил Эйнджел

. Стоит ли удивляться, что напивавшийся до полусмерти, попадавший в наркологические клиники, Берримен в «Песнях-фантазиях» снова и снова рассказывает про пулю и заплыв, заключая: «Эта дикая история уничтожила мое детство»[208].

* * *

В голове возникла строчка. Из другой «Песни-фантазии». Как там было? Что-то про обломки. «Эти обломки сели к столу и стали писать»? Именно так:

Жажда его была неизбывной,вина, сигарет, виски, хочу хочу хочу

кричал, пока не распался на части.Эти обломки сели к столу и стали писать[209].

Всепоглощающий младенческий вопль «хочу хочу хочу», настойчивый и не подлежащий разделению запятыми. Если этот вечный голод — нехватку любви, пищи, безопасности — вы проносите в себе через детство и юность, что вы станете делать потом? Наверное, будете утолять его чем придется, чтобы отодвинуть ужасное, уничтожающее чувство расчленения, распада, утраты цельности своего я.

Это младенческие страхи отлучения от груди, как они описаны у Фрейда или Мелани Кляйн; и это страхи взрослого, чье детское чувство безопасности было подорвано прежде, чем индивидууму удалось обзавестись достаточно прочной защитной оболочкой, чтобы противостоять миру. Неудивительно, что в «Песнях-фантазиях» так скрупулезно исследуется состояние «бескожести» или сдирания кожи. И Берримен на самом деле в одном разговоре с издателем мрачно пошутил, что переплел свои стихи лоскутами собственной кожи.