Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Мне подумалось, что беррименовские обломки могут иметь что-то общее с остатками, извлеченными из огня в рассказе «На сон грядущий»: растрескавшимися ножами и наконечниками стрел, почерневшими и затупившимися частями предметов, некогда цельных и полезных. Тон рассказа задается всполохами этого огня (его неистовство, как я вычитала в одной книжке, якобы означает, что он должен был полыхать в буквальном смысле; но это полное непонимание искусства беллетриста). Тем не менее я задумалась, не исходит ли неистовство этого пламени из ощущения ребенка, что тихая, вежливая война между его родителями маскирует страшный накал, от которого самые прочные вещи распадаются на части. И конечно, Ник сбегал за газетой, чтобы завернуть в нее обгорелые остатки: укутать их искусственной кожей, сделанной в буквальном смысле из слов.

Жажда, вино, хочу, обломки, писать

. С этим списком связано нечто очень существенное. Я не могу до конца расшифровать его, для меня он сродни линейному письму А. Я многие годы ломала над этим голову. Между детскими впечатлениями, алкоголем и писательством существуют тройственные отношения. Я читала статью за статьей о стрессах раннего периода жизни и факторах-посредниках, о катастрофе генетической предрасположенности, о колебаниях генетической устойчивости. Читала о комплексе кастрации и влечении к смерти и о том, что мать Хемингуэя была в его внутреннем мире черной королевой, и посреди всего этого звучали пять элементов из стихотворения Берримена, пять слов, которые щелкают, как костяшки счет.

Жажда, вино, хочу, обломки, писать

. Думаю, есть скрытая связь между этими двумя типами поведения, писательством и пьянством, и в обоих случаях присутствует чувство, что нечто ценное развалилось на части, и желание воссоздать эту ценность — «примириться с несчастьями и придать им форму», по выражению Чивера, — и в то же время отрицать, что нечто подобное вообще было. Отсюда это навязчивое повторение рассказа, отсюда Нагасакит, Ник Адамс, Генри Боунз, Дик Дайвер, Эстабрук и Каверли.

Исследуя творчество Маргерит Дюрас, еще одного пьющего писателя, то и дело ворошившего тлеющие угли своей жизни, Эдмунд Уайт однажды заметил:

Возможно, большинство романов представляют собой урегулирование спора между требованиями фантазии и памяти, между осуществлением желания и навязчивым повторением — термин Фрейда для кажущегося необъяснимым желания воссоздавать события своего мучительного жизненного опыта (согласно Фрейду, мы повторяем их, чтобы обрести над ними власть). Как в музыке: чем известнее мелодия, тем изящнее и затейливее ее вариации[210].

Думаю, что, помимо всего прочего, вымысел способен служить хранилищем, из которого можно что-то выпустить на волю, а что-то оставить при себе. Когда Эд Хемингуэй застрелился, коронер изъял оружие, револьвер 32-го калибра времен Гражданской войны, но затем Грейс ухитрилась его вернуть. Она отправила его почтой сыну в Ки-Уэст по его просьбе вместе с двумя своими живописными работами, добавив в сопроводительном письме, что это не подарок навсегда. По одной версии этой истории, Хемингуэй ослушался мать и выбросил револьвер в озеро. Возможно. Но доподлинно известно, что через десять лет он (женатый уже в третий раз, на Марте Геллхорн, и живущий между Кубой и Сан-Валли) сел однажды к письменному столу — скорее всего, как обычно, рано поутру — и написал следующие слова: