Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Хемингуэй в это время сидел за ланчем в нью-йоркском отеле «Бриворт» (по всей видимости, именно здесь через десять лет целый вечер будет пьянствовать Чивер) в компании своего пятилетнего сына Бамби, только что прибывшего из Парижа. После ланча они отправились на Пенсильванский вокзал и сели в поезд на Ки-Уэст. Едва они доехали до Трентона, проводник вручил ему телеграмму из Ок-Парка. В ней говорилось: «ОТЕЦ УМЕР СЕГОДНЯ УТРОМ ПОПЫТАЙСЯ СОЙТИ ЗДЕСЬ ЕСЛИ ВОЗМОЖНО».

Потрясенный Хемингуэй отправил сына дальше под присмотром проводника, а сам сошел с поезда в Филадельфии. При себе у него было лишь сорок долларов, слишком мало, чтобы добраться до дома. Он отправил телеграмму Максу Перкинсу с просьбой о денежном переводе. Но сообразив, что Макс, должно быть, уже ушел из издательства, позвонил Фицджеральду, который жил в то время в Делавэре. Фицджеральд ответил сразу же и согласился помочь. Через несколько дней Хемингуэй писал ему из Ок-Парка:

Ты был чертовски добр и здорово меня выручил, одолжив мне денег… Ты, наверное, знаешь из газет, что мой отец застрелился. Вышлю $100, как только доберусь до Ки-Уэста… Я чрезвычайно любил отца и сейчас чувствую себя слишком трухлявым[201] — к тому же больным и т. д., — чтобы писать письма, но хотел сказать тебе спасибо

[202].

Через неделю в письме Максу Перкинсу Хемингуэй добавляет подробности:

Несколько никчемных участков земли в Мичигане, Флориде и т. д., по всем нужно было платить налоги. Средств никаких — всё пошло прахом… У него была стенокардия и диабет, и он не мог продлить страховку. Пропали все его сбережения, недвижимость деда во Флориде. Страдал бессонницей из-за болей — это иногда сводило его с ума[203].

Доктор Хемингуэй. Он, случалось, наказывал сына, заставляя его вымыть рот с мылом, поколачивал его бритвенным ремнем, бывал суров и мог вспылить из-за полупенса, — но он же вдолбил сыну понятие о чести и мужестве, заразил его любовью к мичиганским лесам, чистой воде, бекасам, диким гусям, сухой прошлогодней траве, молодым кукурузным початкам, заброшенным садам, прессам для отжима яблочного сока и открытому огню. Открой ротик, малыш. Придется тебе проглотить и это.

* * *

Самолет шел сквозь зону турбулентности, нас немилосердно болтало. В салоне царило легкое напряжение. Стюардессы одаривали пассажиров дежурными улыбками. Было свежо и пахло банановой жвачкой.

Я погрузилась в мир отцов и детей. По скверному совпадению бум на рынке недвижимости Флориды сыграл роль и в смерти отца поэта Джона Берримена. Повзрослев, Берримен с грустью осознал, что в этом они с Хемингуэем товарищи по несчастью. Однажды он написал стихотворение, посвященное им обоим, начинавшееся словами: «Генри льет слезы по бедному старому Хемингуэю» — и обращенное к какой-то высшей силе:

Спаси нас от ружей и отцовских самоубийств.Прежде, чем пустить себе пулю в лоб,вспомни, чей ты отец,самоубийство — дурной пример[204]

.

В течение своей жизни Берримен был вдохновенным учителем и тонким филологом, мужем и отцом, бабником и пьяницей. «Самый блестящий, четко выражающий мысли и значительный человек из всех, кого я знал, — вспоминал его студент, поэт Филип Левин, — подчас добрейший и мягчайший»[205]. Ритм ранних стихов Берримена — плотное и напряженное стаккато. Постепенно его творчество достигает расцвета в отмеченных Пулитцеровской премией «Песнях-фантазиях»[206], цикле невероятного накала. О жизни и смерти говорит здесь альтер эго автора, некий Мистер Боунз, а иногда Генри Котик, Генри Хмурый или же Генри Хаус, наделенные, по утверждению Берримена, чертами его собственной биографии.

Эта игра с именами связана отчасти и с изменением имени и фамилии, болезненно перенесенным в детстве. Строго говоря, 25 октября 1914 года в Оклахоме родился не Джон Берримен, а Джон Аллин Смит. Супружество родителей с самого начала было во всех отношениях несчастливым. Мать Джона Марта в автобиографических записках утверждала, что Аллин-старший изнасиловал ее, после чего шантажом принудил к замужеству. Правдива или нет эта история, несомненно то, что именно на первенца, а вовсе не на мужа, обрушился вал ее неистовой любви.