Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Наутро я взяла машину. Было облачно и влажно, над городом кружили грифы. Я ехала по трассе 1 мимо торговых центров и стриптиз-баров, рекламы ясновидцев и ремонта компьютеров. Здания стали мелькать реже, и за сетчатой изгородью потянулись мангровые болота и пруды со стоячей водой, в которых маленькие белые цапли ловили рыбу. Полоса земли превратилась в узкий перешеек, и за болотом показалось море. Оно было мелководным со множеством отмелей и играло красками от бирюзовой и зеленой до фиолетовой, как разлившийся виноградный сок.

На дамбе в Фиеста-Ки удили рыбу две пожилые темнокожие женщины. Одна откликнулась на мое приветствие. «В Ки-Уэст небось едете?» — спросила она и, когда я ответила, кивнула на обрывающиеся в море сваи: «Остатки старой дороги». Я спросила, что за рыбу она удит, и женщина ответила: «Снэппера. Барабанщика. Да всё, что сюда с Залива идет».

В Марафоне я остановилась перекусить кесадильей с курицей и пивом и поехала дальше. А вот и Семимильный мост[213]. Я давно мечтала пересечь море на автомобиле, и теперь мне казалось, что одна реальность опрокинулась в другую. Дорожное покрытие было из розоватого бетона; старый мост с заржавленными перилами бежал рядом. Далеко в море угадывались мангровые острова, на востоке белело одинокое судно. Несколько дней меня не покидало это ощущение: близость бескрайней воды, невесомый и свободный полет над ней.

Английский с испанским смешиваются здесь, как воды Мексиканского залива с Атлантикой. Баия-Хонда-Ки (глубокая бухта), канал Спэниш-Харбор. В Ки-Уэсте я сбилась с пути и очутилась неподалеку от военно-морской верфи, где Хемингуэй одно время швартовал свою яхту «Пилар». Я вернулась назад и сверилась с картой. Город казался околдованным: маленькие обшитые вагонкой домики, тонущие в изобильной роскоши садов. В жизни не видела я такого неуемного цветения, такой безудержной плодовитости. Банановые пальмы, железное дерево, выводки индюшат и цыплят на улицах, повсюду и кошки, и маленькие ящерицы, и ящерицы побольше. Люди в шлепанцах возле домов или на велосипедах старались держаться в тени.

Стены моего номера были выкрашены светло-желтой краской, бодро жужжал кондиционер. Распаковав вещи, я отправилась к бассейну. Две пары потягивали пиво из пластиковых стаканчиков и говорили о Кубе. «Это ужасные люди», — сказал один из собеседников. Я сидела на солнце и листала книгу, пытаясь выяснить, какие из здешних мест связаны с Хемингуэем, пока не заметила, что слегка обгорела.

* * *

Хемингуэй возвращался в Ки-Уэст в течение десяти с лишним лет: набраться сил, начать новые вещи, закончить начатые. Он вернулся сюда после смерти отца и улаживания дел в Ок-Парке, чтобы доработать «Прощай, оружие», оставив нетронутой лишь концовку. А потом, вымотанный событиями этого последнего года, уехал с Патриком и Полиной в Париж и провел в Европе почти весь 1929 год.

Вернулись они 9 января 1930 года. Почти сразу Хемингуэй приступил к эссе «Смерть после полудня», удивительному, не похожему ни на что, хотя порой и безумно скучному исследованию корриды. На сей раз он работал в арендованном доме на Перл-стрит, в двух шагах от моря. В июне он забрал книгу с собой в Вайоминг на ранчо Нордквиста; по утрам писал, после обеда ездил верхом и удил рыбу.

Этот период спокойной обстоятельной работы внезапно оборвался. Вскоре после Хеллоуина, отвозя друга к ночному поезду в Биллингс, Хемингуэй в темноте вылетел в кювет и сломал правую руку. Перед этим они распили бутылку бурбона, но впоследствии он утверждал, что всему виной его плохое ночное зрение. Через несколько недель, покинув больницу, он обосновался в Ки-Уэсте и провел там первые месяцы 1931 года, с тревогой ожидая, восстановятся ли поврежденные нервы руки. «Большую часть времени я всё еще провожу в постели, — писал он Максу Перкинсу, — но очень рассчитываю, что в Ки-Уэсте всё полностью наладится»[214].

Уже к концу этого тяжелого периода супруги Хемингуэй всё-таки стали обладателями собственного дома. 29 апреля дядюшка Полины, Гас, заплатил восемь тысяч долларов за просторную, прекрасно расположенную развалюху (дом 907 по Уайтхед-стрит). Хемингуэй описал в письме другу этот дом с балконами напротив маяка, а Максу восторженно сообщил: «Это действительно чертовски хороший дом»[215]

. Сад зарос фиговыми деревьями, кокосовыми пальмами и лаймами, и он мечтательно писал, что ему хотелось бы посадить здесь джиновое дерево.

На следующее утро я отправилась по этому адресу. Ночью прошел дождь, но к десяти утра на улицах было душно и знойно. Я шла напрямик через кладбище, где спугнула зеленую бородатую игуану размером с кошку. Могилы были украшены пучками поблекших пластиковых цветов и по-кукольному розовыми ангелами. На Уайтхед-стрит я встала в очередь, тянувшуюся вдоль стены, которую Полина построила, чтобы отвадить туристов.