Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Для Алана Северанса этот процесс и мучительный, и жизнеутверждающий: вырваться на воздух, исцелить свой дух. Он заводит друзей, признает правоту критики, соскребает с себя заскорузлые слои заблуждений. Иногда способность его недуга к сопротивлению кажется бесконечной. Но он не теряет надежды. Повинуясь порыву, он решает принять иудаизм и проводить долгие часы в усердных штудиях. На встречах в группе он говорит слишком много, докучая всем. Другой участник во время игры «Животное-растение-минерал» описывает его как «больного старого льва»[296], тогда все остальные включаются и называют его напыщенным, высокомерным, отвратительным. Это действительно так: он нередко подкрепляет свои рассуждения самодовольными упоминаниями собственной известности и сексуальной привлекательности. Конфронтация ранит его, но он находит в ней опору и обретает себя. На следующий день психотерапевты вытягивают у него признание, что он уже два, а то и три года не видел сына. Они хотят, чтобы он понял: алкоголизм — это не только пьянство, это разлад всей его жизни. «Это было тяжело, очень тяжело. Он не мог думать, только чувствовал»

[297].

Алан Северанс далеко не тот персонаж, который вызывает горячее сочувствие. Во время чтения меня так и подмывало треснуть его по башке. Он абсурдно убежден в значительности своего недуга, в уникальной сохранности своего мозга — или же, находясь в другом расположении духа, в убийственной никчемности своего существования. «Возможно, проще быть чудовищем, чем человеком»[298]

, — говорит один из психотерапевтов. И дальше: «Алкоголик негибок, инфантилен, нетерпим, схематичен. Он вынужден жить скрытной жизнью. Единственный его шанс — выйти на простор»

[299].

Иногда он это делает, и эти моменты — когда у него появляются человеческие черты, он становится уравновешенным, снимает защитную броню — придают «Исцелению» удивительную мощь. Более того, по ходу лечения Алана становится всё очевиднее, что он не одинок. В отделении полно людей, вовлеченных в героическую битву с собственной психикой. Уилбер, сын агрессивных родителей. Поэт Джаспер. Бедняжка Шерри, которую Алан берет под крыло. Увлекательно наблюдать эту группу обычных американцев, которые пытаются измениться, освободиться от зависимости. А затем на 224-й странице книга обрывается на полуслове. Следуют несколько страниц небрежных примечаний, и вскоре становится очевидным, что работу над «Исцелением» Берримен забросил.

* * *

В Чикаго я пересела на поезд до Сиэтла. Два дня пути. Я прикинула, какие штаты мне предстоит проехать. Иллинойс, Висконсин, Миннесота, Северная Дакота, Айдахо и Вашингтон. Поздно ночью поезд проедет Сент-Пол, город Берримена и Фицджеральда. В конце «Великого Гэтсби» Фицджеральд дарит Нику свои воспоминания о поездке домой из школы. Гэтсби только что умер, и после жалких похорон под дождем Ник вспоминает, как он мальчиком садился зимой на поезд Чикаго — Сент-Пол. Вспоминает тусклые фонари висконсинских полустанков, желтые вагоны и говорит себе: «Вот это и есть для меня Средний Запад — не луга, не пшеница, не тихие городки, населенные шведами, а те поезда, что мчали меня домой в дни юности, и сани с колокольцами в морозных сумерках»[300].

На сей раз я наконец ехала в купе: милая крошечная комнатка с двумя удобными синими креслами, раскладывающимися в кровать. В поезде было много амишей: женщин в чепцах, мужчин в черных шляпах и с беррименовскими бородами. Ужинала я этим вечером с четой из Монтаны и мичиганским геологом, работавшим на нефтяных скважинах в Южной Дакоте. Он был бледный, болезненно-тучный, глаза прятались в рыхлых складках щек. В ожидании ужина он выпил две бутылки пепси и показал мне обручальное кольцо, сплетение кельтских узлов, печально добавив, что вынужден снимать его на ночь. За стейком под грибным соусом мы говорили об Ирландии. На платформе в Ла Кроссе чернокожий старик продавал красные розы. Я вернулась к себе, и поезд потянулся через Миссисипи и ее пойму, тяжело покачиваясь в восьми футах над грязноватой водой, подпачканной сливом из трюмов. Боже, какая она широкая! С островами, наверно, не меньше мили.