Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Я сдвинула сиденья и устроилась на узкой койке. Оборванное «Исцеление» зацепило меня при первом чтении, но, когда я узнала обстоятельства, в которых оно писалось, это тягостное чувство лишь усилилось. Берримен второй раз вышел из Центра при больнице Святой Марии в конце ноября 1970 года с твердым намерением блюсти трезвость. Зимой он сформулировал для себя свой собственный, Тринадцатый шаг: «Избегай любых необязательных умственных и нервных усилий еще много недель. Только занятия, и то понемногу. (Бог не сможет помочь эмоциональной развалине: такой человек всё равно продолжит пить, физически оставаясь алкоголиком.) БУДЬ СПОКОЕН!» Совет хороший, но Берримен уже окунулся в каторжную работу: привычка работать на износ, укоренившаяся с детства, когда он писал матери письма, хвастаясь школьными успехами. В строке из письма Эмили Дикинсон: «Я больше не могу оставаться в мире смерти» — он выделил «не могу оставаться». А читая «Недовольство культурой» Фрейда, подчеркнул фразу: «Мне трудно привести другой пример столь же сильной в детстве потребности, как нужда в отцовской защите»[301]

.

В начале 1971 года Берримен начал писать политические стихи, охваченный чувством, что миропорядок разладился. Стихи о Че Геваре, о массовом убийстве в Сонгми. 27 января он прочел публичную лекцию. Он был пьян. Там присутствовал его близкий друг, Сол Беллоу, позднее написавший в предисловии к «Исцелению», что Берримен сильно сдал, а сама лекция оказалась провальной. Стоя на сцене, Берримен что-то невнятно бормотал. В машине его вырвало, его проводили в номер отеля, и он проспал устроенную в его честь вечеринку. «Но поутру он был полон невинной радости. Он без устали щебетал. Вечер удался на славу. Он вспоминает, что был большой успех. Подкатило его такси, мы крепко обнялись, и под лучами холодного солнца он отправился в аэропорт»[302].

Берримен тут же взял себя в руки, вернулся к АА и к трезвости. Весной он читал два курса: «Смысл жизни» и «После романа: вымысел как выработка мудрости», анализирующий в том числе и классический взгляд Малькольма Лаури на алкоголизм в романе «У подножия вулкана». В марте он просмотрел корректуру интервью Paris Review, которое у него взяли во время его второго пребывания в больнице Святой Марии. Он обратил внимание на шесть примеров самообмана, среди них притязания на значительную роль в развитии своей нации, подобную роли Томаса Джефферсона или Эдгара По, и готовность «быть распятым» ради сочинения великих стихов.

24 апреля Берримен пришел к мысли, что «Исцеление» должно стать романом. 20 мая, «трезвый как стеклышко вот уже почти четыре месяца», он остановился в одном из отелей Хартфорда. Ночью его внезапно охватило непостижимое ощущение, что в комнате находится Христос. Он стал лихорадочно записывать полубезумные стихи и просидел над ними до раннего утра. Кончались они так:

Давайте подытожим. Мне очевидно:

Христос натерпелся от человека, его предательства и насмешек,бича и копья, страдал от жажды, был изнурен, ради моих жалких и гнусныхпороков,чтоб осчастливить этот презренный экземпляр частного (пять-футов-десять-дюймов),

много веков спустя пришедшего, далекого, умирающегочеловеческого существа. И осчастливил!Я готов от счастья вопить!С меня хватит

! Мне БОЛЬШЕ НЕ ВЫДЕРЖАТЬ.Ну всё. Я сыт по горло. Ждать не могу[303].

Здесь всё вкривь и вкось. Вылезает старая привычка алкоголика жалеть себя и убеждение, что никто, даже Бог, не в силах вместить страданий человека, что благоденствие Христа зависит от счастья Берримена. Это пугает, особенно если твое исцеление зависит (Шаг второй) от убеждения, что высшая сила может восстановить твое душевное равновесие, не говоря уж (Шаг третий) о том, что ты можешь предать свою волю и жизнь в руки всепрощающего, милосердного Бога.

В его дневниках того лета повторяются те же фразы. Будь спокоен. Помедленней. Трудно быть осторожным. Берримен был поглощен новыми книгами, его била нервная дрожь, нагрузка была огромной. Он писал своей первой жене, Эйлин: «Конечно, мне предстоит создать самое мощное и стройное повествование со времен „Дон Кихота“ — и никак иначе»[304].