Путешествие в Сиам

Буддизму невозможно дать четкую характеристику, опираясь на зримые результаты. Такая не поддающаяся определению мистическая загадка, которая на пали называется «нирвана», на бирманском языке – «нибан», а на сиамском – «нипхан», содержит в себе множество понятий. Нипхан – основа теологии буддизма, а посему было бы ложью утверждать, что буддисты не признают Бога. Декалог [118] буддиста столь же прост и обязателен к исполнению, как и христианские заповеди:

1. Не убивай никакую тварь живую, будь то жалкое насекомое или человек.

2. Не укради.

3. Не оскверняй насилием ни жену другого, ни его наложницу.

4. Не произноси слова ложного.

5. Не пей вина и ничего такого, что может опьянить.

6. Не поддавайся гневу и ненависти, не сквернословь.

7. Не веди праздных пустых разговоров.

8. Не возжелай имущества ближнего своего.

9. Не пестуй в себе зависть, гордыню, мстительность, злобу. Не пожелай смерти или несчастья ближнему своему.

10. Не поклоняйся ложным богам.

Считается, что тот, кто воздерживается от совершения этих запретных поступков, «соблюдает шилу» [119], и тот, кто ревностно соблюдает шилу, в своих последующих перерождениях будет постоянно совершенствоваться в добродетельности и нравственной чистоте и в конце концов удостоится лицезреть Бога и услышать Его голос, и таким образом достигнет состояния нипхан. «Делай пожертвования, будь добродетельным, соблюдай заповеди, совершай бхавану 

[120], молитвы и, главное, чти Гаутаму, истинного Бога. Также почитай Его законы и Его священнослужителей. И будь усерден во всем этом».

Многим не удается разглядеть истину и мудрость учения Будды, потому что они предпочитают оценивать его с позиции антагониста, а не того, кто стремится постичь. Дабы правильно понять убеждения и надежды какого бы то ни было человека, должно по меньшей мере быть открытым и настроенным к тому благожелательно, а также готовым признаться самому себе, что ты можешь ошибаться. Посему давайте умерим свой гонор и, отбросив веру в непогрешимость собственных суждений, попробуем проникнуть в сердца приверженцев той религии и постичь суть ее тайны.

Моя занятная ученица леди Талап однажды пригласила меня сопровождать ее в королевский храм Ват Пхракэу, чтобы присутствовать на службе по случаю буддийского шаббата (ван-тх-син). В назначенный день мы с ней вместе отправились в храм. Еще только рассвело, воздух полнился свежестью и прохладой. По приближении к святилищу мы услышали веселый перезвон колоколов на пагодах – возвышенную музыку поднебесья. Один из придворных пажей, встретив нас, спросил, куда мы идем.

– В Ват Пхракэу, – ответила я.

– Смотреть или слушать?

– И то и другое. – И мы вошли в храм.

На полу, выложенном ромбами полированной латуни, сидели женщины – элита Сиама. Все были в чисто-белом облачении, на каждой – белый шелковый шарф, который с левого плеча аккуратными складками падал на грудь и изящно перекидывался через правое плечо. Чуть в стороне сидели рабыни. Многие из них отличались от своих госпож лишь более скромными нарядами и только в глазах общества были ниже их по положению, поскольку приходились им единокровными сестрами: были рождены матерями-рабынями от одного отца.

Женщины сидели кругом. Перед каждой стояла ваза с цветами и зажженная свеча. Перед женщинами, тоже кругом, сидели королевские дети – мои ученики. У алтаря на низком квадратном табурете, поверх которого лежала тонкая шелковая подушка, восседал первосвященник – Чао Кхун Сах. В руке он держал вогнутый веер с отделкой из зеленого шелка, который на внешней стороне украшали богатая вышивка, драгоценные камни и позолота [121]. На нем было желтое облачение типа римской тоги – свободное, ниспадающее складками одеяние, полностью закрытое ниже пояса, и открытое от горла до пояса; по сути – это кусок желтой ткани, обмотанный вокруг тела. С плеч к ногам свисали две узкие ленты, тоже желтые, – нечто вроде наплечника, составляющего костюм священников определенного духовного звания в римско-католической церкви. Сбоку от него лежали открытые золотые часы – подарок суверена. У ног его расположились семнадцать учеников, прикрывавших лица менее нарядными веерами.

Мы – я и мой сын – сняли обувь из уважения к древней традиции [122], испытывая почтение не столько к самому святилищу, сколько к сердцам, которые поклонялись там. Стремясь выказать не столько любовь мудрости, сколько мудрость любви. И в награду нам были благодарные улыбки, приветствовавшие наше появление.

Мы сели, скрестив ноги. Мне не было нужды утихомиривать сына: царившая в храме тишина внушала благоговение, повергая в трепет даже его детский пытливый ум. Его преподобие первосвященник тщательно закрывал свое лицо, дабы глаза не отвлекали его от богослужения. Я поменяла положение, чтобы видеть его, но он прижал веер к лицу и бросил на меня мимолетный взгляд, мягко выражая свое недовольство. Потом поднял глаза и, приспустив веки, затянул высоким заунывным голосом.