Путевые впечатления. Юг Франции

Я опустил руку в карман, желая проверить, какой суммой я располагаю, чтобы расплатиться за ужин, ибо мне казалось, что я никогда не смогу насытиться. Когда я вытянул руку из кармана, меня покрывал холодный пот, и мне казалось, что я сейчас лишусь сознания.

Карман был дырявый, сударь! Поскольку дело происходило в начале месяца и мне только что выдали жалованье, я взял с собой из этих денег несколько монет в сто су; они-то своей тяжестью и продырявили карман и вместе с дробью усеяли дорогу от Йера до Ниццы. Я обшарил все свои карманы, господа: в них не было ни единого гроша! Даже пересечь Стикс мне было бы не на что.

Тут я вспомнил о заказанном ужине на четверых, и у меня волосы встали дыбом.

Я подбежал к звонку и повис на нем.

Слуга решил, что меня душат, и примчался.

«Гарсон! — закричал я. — Гарсон! Вы уже заказали ужин?»

«Да, сударь».

«Отмените! Немедленно отмените!»

«Но как же ваши друзья, сударь?»

«Они сейчас крикнули мне в окно, что не голодны».

«Но это не помешает вам поужинать, сударь».

«Разве вам непонятно, — с нетерпением воскликнул я, — что если мои друзья не голодны, то и я не голоден тоже!»

«Вы, вероятно, поздно обедали, сударь?»

«Да, очень поздно!»

«И вам ничего не нужно?»

Я сказал ему несколько слов таким тоном, что он был совершенно ошеломлен. Мне было слышно, как, выйдя от меня, он на вопрос одного из своих товарищей, кто я такой, ответил:

«Понятия не имею, но наверное какой-нибудь лорд — уж больно он наглый!»

Это я-то — лорд! Представляете, господа, в моем-то положении!.. Как видите, этот лакей не был физиономистом.

А положение было не из приятных. Вся моя одежда превратилась в лохмотья и не представляла никакой ценности; что-то стоило лишь оставшееся у меня ружье. Но сколько мне могли за него дать? Возможно, что очень немного. На пальце, правда, у меня был перстень с крупным бриллиантом, но это, господа, касалось моих чувств: он был подарен мне любимой женщиной, и я скорее согласился бы умереть с голоду, чем лишиться его. Тогда я вспомнил пословицу: «Кто спит, тот обедает». Мне подумалось, что это относится к любой трапезе. Я опустился на постель и, ей-Богу, господа, хотя это может показаться невероятным, усталость моя была такова, что, несмотря на испытываемые мною голод и беспокойство, меня охватил сон.

Проснулся я с ощущением собачьего голода. Как вам известно, господа, так говорят не только о животных, но и о людях, когда голод у них доходит до крайности.

Я сел на постель и, со все возраставшим беспокойством покручивая правым большим пальцем вокруг левого, принялся размышлять о том, что мне оставалось делать, как вдруг в углу своей комнаты увидел виолончель и испустил радостный возглас.

Вы меня спросите, господа, что общего у виолончели с человеком, который не обедал и не ужинал, если только не иметь в виду, что у них обоих пустое нутро?

Но общее имелось, господа: я увидел знакомое лицо в чужой стране, нашел почти что друга; ведь можно без всякого хвастовства сказать, что тот, кто в течение десяти лет держал музыкальный инструмент в своих руках, оказывается неразрывно связан с ним. А кроме того, я всегда замечал, что самые лучшие идеи приходят ко мне в голову под звуки виолончели.

Сударь, вы музыкальны?

— Увы! Нет, сударь.

— Но вы любите музыку?

— Скорее, это шум, который меня больше всего беспокоит.

— Ну, а когда вы слышите пение соловья?

— Я кричу ему как можно громче: «Да замолчи ты, мерзкая тварь!»

Мери пожал плечами с видом глубочайшего презрения и бросил на меня испепеляющий взгляд.

— Это природный изъян! — воскликнул г-н Луэ, который опасался, что на глазах у него нарушится царившее между нами согласие. — Человека следует пожалеть, а не упрекать. Ему не хватает пятого органа чувств. Мне вас жалко, сударь!

— Так что же было дальше, господин Луэ? — обратился к рассказчику Мери. — Я уверен, что, едва только виолончель оказалась у вас в руках, идеи явились к вам сотнями, тысячами. У вас их оказалось даже чересчур много, не правда ли?

— Да нет, сударь, вовсе не идеи явились ко мне, а слуги гостиницы, сбежавшиеся со всех сторон. Горечь моего положения передалась душе виолончели. Я извлекал из нее душераздирающие звуки; в них была и тоска по родной стране, и муки пустого желудка; это была в высшей степени выразительная музыка. Как вам известно, сударь, жители той страны, где я оказался, обожают, в отличие от вас, музыку. Я слышал, как коридор заполнялся людьми; время от времени их одобряющий шепот долетал до меня. Раздались рукоплескания, сударь. Наконец, дверь комнаты распахнулась и появился хозяин гостиницы. Я последний раз ударил смычком по струнам, сделав это, как вы понимаете мастерски, и повернулся к нему. Держа в руках инструмент, я ощущал свое превосходство над этим человеком.

«Прошу прощения, сударь, что без разрешения вошел в вашу комнату; но винить в этом вы должны себя сами».

«Помилуйте, — отвечал я, — вы здесь хозяин. Разве вы не у себя дома?»

Я забыл вам сказать, что на мне был наряд Орфея, то есть простая туника.

«Сударь, я полагаю, что вы выдающийся инструменталист!»