Путевые впечатления. В России. Часть первая

Когда слуга накрывал его простыней, Пушкин услышал шаги жены.

— Не входи! — крикнул он ей. — Я не один.

Но жена, заподозрив неладное, не придала значения запрету и вошла.

— Что с тобой, Боже мой? — спросила она, увидев, что муж бледен и лежит на диване.

— Мне нездоровится, и я прилег, — ответил Пушкин.

— Послать за врачом?

— Да, за Арендтом, напиши ему записку.

Это был способ заставить г-жу Пушкину уйти, и она в самом деле ушла.

В ее отсутствие поэт дал указание камердинеру: если не найдут Арендта, пойти к Шольцу и Задлеру, двум другим знакомым ему врачам, а затем предупредить о случившемся двух его друзей — поэта Жуковского и доктора Даля, скорее литератора, чем врача.

Ни Жуковского, ни Даля, ни Арендта не оказалось дома; лакей застал лишь Шольца и Задлера.

Оба поспешили прийти.

Данзаса и г-жу Пушкину попросили выйти, вернее, Данзас увел супругу поэта, и врачи осмотрели рану.

— Плохо со мною, — сказал Пушкин, с тревогой поворачиваясь так, чтобы врачи могли лучше видеть его ранение.

Шольц подал знак Задлеру, и тот уехал за хирургическими инструментами. Оставшись наедине с Шольцем, раненый спросил:

— Что вы думаете о моем положении? Ну же, говорите откровенно.

— Не могу от вас скрыть, что рана серьезная и опасная, — ответил Шольц.

— Договаривайте: я обречен, не так ли?

— Придет время, и я сочту своим долгом ничего от вас не скрывать. Но подождем Арендта, он очень сведущий медик, и мы, вероятно, придем к общему суждению. Независимо от того, будет это суждение благоприятным для вас или нет, оно внесет большую ясность в ваше положение.

— Благодарю, — сказал Пушкин по-французски, — вы поступаете как порядочный человек. Мне надо устроить мои домашние дела.

— Не желаете ли вы предупредить кого-нибудь из ваших родственников или друзей? — спросил Шольц.

Пушкин ничего не ответил, а затем, повернув голову к своей библиотеке, сказал по-русски:

— Прощайте, друзья!

Но нельзя было понять, к каким друзьям он обращался — мертвым или живым.

Немного погодя он спросил:

— Как вы думаете, я проживу еще час?

— О, несомненно! Я задал вам этот вопрос, полагая, что вам будет приятно увидеть кого-нибудь из ваших — господина Плетнева, например: он здесь.

— Да, — ответил Пушкин, — но прежде всего я желал бы увидеть Жуковского.

Потом он внезапно попросил:

— Дайте мне воды; тошнит.

Шольц тронул пульс; рука показалась ему холодной, а пульс был слабым и частым.

Он вышел из комнаты, чтобы приготовить питье.

Пока Шольц готовил питье, вошел Задлер, который принес хирургические инструменты и привел с собой доктора Саломона.

Тем временем явился и доктор Арендт. При первом же осмотре ранения он убедился, что никакой надежды на излечение нет.

Он прописал холодные примочки на рану и освежающее питье.

Такое лечение помогло — раненому стало легче.

Тут появился домашний врач Спасский, и Арендт поручил ему уход за больным.

Три других доктора, зная, что их коллега — опытный врач, а кроме того, друг Пушкина, удалились вместе с Арендтом.

— Мне очень плохо, мой милый Спасский, — сказал больной, когда врач приблизился к его постели.

Спасский попытался его успокоить, но Пушкин отрицательно махнул рукой.

С этой минуты он как будто перестал думать о себе и был всецело поглощен мыслями о жене.

— Главное, не давайте ей излишних надежд, — сказал он Спасскому, — не скрывайте от нее моего положения. Вы ведь знаете, что она не притворщица. А со мной делайте что хотите, я на все согласен и на все готов.

И действительно, г-жа Пушкина, не зная, сколь велика опасность, пребывала в полном отчаянии, которое легко было понять: убежденная в своей невиновности, жена поэта вместе с тем прекрасно понимала, что дуэль произошла из-за нее, и не могла себе простить, что стала невольной причиной несчастья, всей глубины которого она пока не подозревала.

Время от времени она неслышно и безмолвно, словно тень, входила в комнату мужа. Пушкин лежал, повернувшись к стене, и не мог ее видеть, но каждый раз, когда она оказывалась рядом, несомненно, чувствовал ее присутствие и тихо говорил Спасскому:

— Жена здесь, отведите ее, прошу вас.

Казалось, раненого беспокоили не столько свои собственные страдания, сколько то, что их увидит жена.

— Бедняжка, — сказал он однажды Спасскому, слегка пожав плечами, — в свете ее заедят, а между тем она невиновна.

Обо всем этом он рассуждал спокойно, будто был здоров, как обычно: кроме двух или трех часов первой ночи, в течение которых его страдания превышали всякую меру человеческого терпения, он был удивительно тверд.

"Я был в тридцати сражениях, — часто повторял впоследствии доктор Арендт, — я видел многих умирающих, но не встречал ни одного, кто обладал бы таким же мужеством, как он".

Но произошло нечто еще более поразительное. У Пушкина был раздражительный и вспыльчивый нрав. Так вот, когда первые часы его страдания миновали, он как будто сделался иным. Буря, бушевавшая всю жизнь в его душе, казалось, совершенно утихла, не оставив в ней и следа. Поэт не произнес ни единого слова, которое напоминало бы о его былой несдержанности.