Путевые впечатления. В России. Часть первая

Отпевание состоялось 1 февраля. На нем присутствовал весь высший свет Санкт-Петербурга, русские министры и иностранные послы. После окончания панихиды гроб поместили в подвал, где ему надлежало оставаться вплоть до вывоза из города.

Третьего февраля, в десять часов вечера, все собрались вновь на последнюю панихиду. Вслед за тем, в полночь, при свете луны, которая, казалось, с печалью освещала последний путь поэта, столь часто ее воспевавшего, гроб установили на сани, и они тронулись, сопровождаемые одним лишь Тургеневым.

Пушкин не раз говорил жене, что он хочет быть похороненным в монастыре Успения Пресвятой Богородицы, рядом со своей матерью.

Монастырь этот расположен в Псковской губернии, в Опочецком уезде, в четырех верстах от села Михайловского. Пушкин провел там несколько поэтических лет своей юности.

Четвертого февраля, в девять часов вечера, сани с гробом въехали в Псков, а затем, отправившись оттуда, они прибыли 5 февраля, в семь часов вечера, к месту назначения, проехав по пути к последнему пристанищу Пушкина мимо трех одиноких сосен, которые поэт так любил и которые он воспел в своих стихах.

Гроб с телом усопшего установили в приделе собора, где в тот же вечер произошло отпевание.

Ночью для покойника вырыли могилу рядом с могилой его матери, а на следующий день, на рассвете, после обедни без певчих, гроб с телом был опущен в могилу в присутствии Тургенева и крестьян села Михайловского, пришедших отдать последний долг своему барину.

На гроб упали первые комья земли, и печально прозвучало в ушах присутствующих евангельское изречение, произнесенное в эту самую минуту священником: "Прах ты и в прах возвратишься".

Но, к счастью, когда речь идет о поэте, это смиренное и грустное напутствие относится лишь к телу. У поэта две души: одна возносится в Небеса и возвращается к Богу, а другая вместе с его песнями остается на земле.

Быть может, я слишком долго рассказывал о предсмертных часах Пушкина, подробности которых почерпнуты мною из письма Жуковского к отцу поэта. Могут сказать, конечно, что подробности эти интересны лишь отцу, только что потерявшему сына.

Но точно так же, как у поэта есть две души, у него есть и две матери: первая, с которой ему предстоит соединиться, как это произошло с Пушкиным, в могиле, где она его ждет; и вторая, которой суждено его пережить и присматривать за его могилой, и зовут эту горячую мать, тоже желающую знать, как умер ее сын, ПАМЯТЬЮ ПОТОМСТВА.

XXIII. КАК ВАС ОБСЛУЖИВАЮТ В РОССИИ

Прошу вас не беспокоиться больше о судьбе Дандре: он не отправился в Сибирь, а наши пятьдесят семь багажных мест не были конфискованы; после трех дней ожидания все они оказались в нашем распоряжении.

Я тут же кинулся к ящику с моими книгами — большая их часть была запрещена в России, и я опасался, как бы таможня не наложила на них руку. Но ни одна из них даже не была раскрыта! Не знаю, каким образом русские власти узнали о моем предстоящем приезде, но, так или иначе, они отдали приказ не вскрывать мои чемоданы.

Задержка Дандре была связана с восьмьюдесятью платьями и тридцатью шестью шляпками графини. Все это прибыло вполне благополучно, за исключением панамы графа…

Панама графа, как и любая другая панама, имеет подкладку; эта особенность насторожила таможенников, заподозривших, что между подкладкой и верхом спрятано несколько метров английского кружева или алан-сонского шитого гипюра.

Таможенники обследовали панаму так, как если бы они досматривали бочку с вином или мешок с кофейными зернами. Результатом явились шесть пробоин, которые сделали несчастную панаму непригодной к употреблению.

Граф отнесся к этому философски и распорядился, чтобы ему купили панаму русского производства. Его упорное желание носить именно соломенную, а не фетровую шляпу вполне понятно: температура доходит до 30 градусов в тени.

Я завладел тремя багажными местами, принадлежавшими лично мне, и велел отнести их к себе в комнату. Теперь у меня есть сорочки и фрачная пара, и я смогу в достойном виде отпраздновать день рождения моей соотечественницы.

Здесь все делается не так, как везде; сегодня утром, часов около семи, меня разбудили грохочущие шаги, напоминающие поступь патруля. Топот стих в комнате Муане, соседствующей с моей, а затем последовал какой-то спор на русском и французском языках.

Муане, несомненно полагавший, что я сплю, по-видимому преградил подходы к моей комнате.

В какой-то момент мне показалось, что Муане сломлен и вынужден отступить.

И в самом деле, шаги приблизились с той же размеренностью, дверь распахнулась, и моим глазам предстал отряд из дюжины человек в красных и розовых рубашках, каждый из которых держал в руках полотерную щетку и прочие рабочие принадлежности.

Это были графские полотеры.