Путевые впечатления. В России. Часть вторая

Нет ничего отвратительнее, чем видеть, как извлекают из несчастных животных икру, спинной мозг и жир; известна невероятная живучесть крупных рыб: те, что достигают в длину девяти-десяти футов, еще бьются, когда у них уже вспорото брюхо и вынута икра, а затем делают последнее судорожное движение, когда из них вытаскивают вязигу, к которой питает такое пристрастие русские и которая идет на изготовление пирогов, рассылаемых во все концы России. Наконец, когда удаление вязиги заканчивается, они затихают, хотя сердце у них продолжает пульсировать еще более получаса после того, как его отделяют от тела.

Каждая такая операция над каждой рыбой продолжается более четверти часа. Поистине, жестокое зрелище!

Для нас приготовили икру, добытую из самого крупного из пойманных осетров, который весил, наверное, от трехсот до четырехсот килограммов; его икра заполнила восемь бочонков весом по десять фунтов каждый.

Половина икры была засолена; остальное предназначалось для употребления в свежем виде.

Свежая икра сохранилась до нашего приезда в Тифлис, и на всем пути мы раздавали ее в качестве подарков.

Засоленную икру мы довезли до Франции, где, в свою очередь, она тоже была роздана, но не вызвала того восторга, с каким встречали подобные подарки в Кизляре, Дербенте и Баку.

У русских есть два увлечения, ради которых даже самый скупой из них всегда готов совершать безумства: икра и цыганки.

Мне следовало поговорить о цыганках, рассказывая о Москве, но, признаться, эти обольстительницы, поглотившие состояние многих сынков из богатых русских семей, оставили в моей памяти настолько слабое впечатление, что, говоря о достопримечательностях Москвы, я о них просто забыл.

В четыре часа дня нам подал сигнал пароход; мы снова поднялись на его борт, обогащенные восьмью бочонками икры, но так и не сумев заставить рыбаков принять взамен нее что-либо от нас: по всей вероятности, они заранее получили приказ на этот счет.

День был утомительный, и потому, несмотря на все настояния г-на Струве, желавшего во что бы то ни стало привезти нас к нему, мы все же вернулись в дом Сапожникова, где нас ждали ужин и постели! Да, это так, ибо поиски, предпринятые полицмейстером, увенчались успехом: у каждого из нас была постель или почти что постель.

Я говорю "почти что", ибо в распоряжении Муане оказались лишь тюфяк, подушка и простыня. К этой простыне ему еще следовало добавить что-нибудь подходящее с его точки зрения, чтобы противостоять холоду в десять — двенадцать градусов.

Вторую простыню сочли излишней, раз можно было завернуться в первую.

Впрочем, простыня Муане была сшита в форме мешка, но верхний и нижний его края были оставлены незаши-тыми, чтобы можно было свободно шевелить там головой и ногами.

Моя постель имела то преимущество перед постелью Муане, что в ней имелось нечто вроде деревянного остова и одеяло, но вторая простыня, как и для Муане, была сочтена ненужной, причем настолько, что каждый вечер я находил ее аккуратно сложенной, как носовой платок, под подушкой.

На следующий день, в восемь часов утра, нас ждал пароход "Верблюд". Едва наша лодка причалила к нему, как от берега отделилась еще одна лодка, доставившая нам четырех дам, которые были отданы под покровительство г-на Струве.

Одна из этих дам была сестра княгини Тюмень, княжна Грушка. Она была одета по-европейски, и на ее лице почти не было заметно следов китайского происхождения. Княжна воспитывалась в одном из пансионов Астрахани, где ее обучали русскому языку, и воспользовалась устраиваемым для нас праздником как возможностью повидаться с сестрой.

Три другие дамы были: г-жа Мария Петриченко, жена одного из гарнизонных офицеров в Баку, г-жа Екатерина Давыдова, жена морского лейтенанта, плававшего на том самом "Трупмане", который должны были предоставить в наше распоряжение, если он когда-нибудь вернется из Мазендерана, и мадемуазель Врубель, дочь храброго русского генерала, весьма известного на Кавказе и умершего всего за несколько месяцев до этого, так что она еще носила по нему траур.

Все три дамы, с которыми мы уже встречались на вечере, данном в нашу честь г-ном Струве, говорили и писали по-французски, как француженки.

Жены офицеров и дочь генерала, они были по-военному пунктуальны.

Что же касается нашей калмыцкой княжны, то ее разбудил в семь часов утра колокол ее пансиона.

Эти дамы, как я уже сказал, были не только прекрасно образованны и воспитанны, но еще и весьма сведущи в нашей литературе; однако, очень хорошо разбираясь в самих произведениях, они мало знали об их авторах. В итоге мне пришлось рассказывать им о Бальзаке, Ламартине, Викторе Гюго, Альфреде де Мюссе, обо всех наших поэтах и романистах.

Просто невероятно, с какой верностью в своих оценках судили о наших замечательных людях, причем, если можно так выразиться, интуитивно, эти молодые женщины, старшей из которых было не более двадцати двух лет!

Разумеется, я не говорю здесь о княжне Грушке, которая, едва владея русским и еще менее французским, не принимала совершенно никакого участия в разговоре.