Радио Мартын

– Да. Марфушечку. Фарфоровый чайник в спектакле по Андерсену. И даже Розенбома в «Путешествиях Нильса». Миллион всего. Да, потом я сама ставила спектакли – «Бесконечную историю», где роли исполняли я – я была Атрейо – и моя собака Туча, она была Фалькором. Или «Питера Пэна». Получается, у меня и правда большое артистическое прошлое, но это прошлое, сейчас совсем другое.

– Какая электроника?! Это все сделано из хроники. Хроника, чистая хроника!

– Вы нальете еще вина?

– Я уже здорово нетрезвый.

– …в Свердловск эвакуировали.

– Он хотел как лучше. Потом папашу быстро выпустили, потому что, видимо, радиокомитет развалился. Дали квартиру на Сретенке, очень хорошую.

– Вы же это говорили только что, нет разве?

– А сейчас какое-то кино готовится, работаете?

– Не то слово. О войне, конечно. Русские люди из разных эпох – Ерема, Ерофеич, Емеля, все почему-то на букву Е – объединяются, чтобы прогнать всю погань и гниль с Русской земли, белогвардейцев, фашистов, иноагентов и прочую дрянь. Машина времени. Всех их из пулеметов, арбалетов, калашникова крошат, очень богато. Я всю эту гадость, пистолет Макарова с пластмассовыми пулями искала. О, смотри: солнечный зайчик, прямо в тебя попал, больно?

– Спасибо, что мы теперь на «ты»!

– Да, вернули на работу.

– Ходасевичу это «счастье», которое соцреализм выдавал, казалось удавкой: чем ближе к коммунизму, тем скорее «литература задохнется от счастья».

– Внутренне готовимся к зиме, словно к смерти, и чисты глаза – ни тени страха.

– А вот с этим, увы, неправда.

– Ага, а ком земли, заполнивший уста, – правда.

– Вот-вот.

– Вы слышали, слышали, вот это странное радио, такое пиратское, там тоже.

– Тише, тише вы.

– Да-да, там тоже об этой утопии, я слышал, читали кусок. И еще был монолог о гибнущих людях. Как будто я в кино.

Постепенно – сперва в провинциях, на обочине, справа у стола, сперва одной парой – начались танцы, и вскоре стол начал пустеть, и многолюдный маскарад стал танцем, каждая пара стала отдельной историей, осел, танцующий с бродячей крепостью или Коломбина с почтовой открыткой, маленький кораблик с сахарницей, Мерлин с морской звездой становились рассказом о создании мира, и танец продолжался долго, скорее всего, всю жизнь. И оставшиеся за столом тоже двигались в такт этого рассказа.

– Не жизнь, а «Доктор Живаго» бесконечный!

– Коллаборационизм последние несколько лет для меня главная тема, как ты понимаешь. И для меня не праздный вопрос, дерьмо ли я, окончательное ли.

– Как вы сказали? Приличную?

– Личную. Личную. Право на личную утопию.

– И поэтому, когда я вижу, что думают, что мы тут все в зоне комфорта подъедаемся, мне больно. Для меня соглашательство – не пустой треп за столом, понятно?

– Да, это получается такое племя в пятьдесят, может быть триста, человек, у которого свой язык.

– То, что может разломать, разлучить, разъесть.

– Как их всех на этом радио не убили еще, не поймали.

– Есть надежда, есть надежда.

– Вы чувствуете…

– Ты.

– Да, ты чувствуешь, воздух насыщен цветами.

– Немного сумасшедший вечер какой-то.

– Он так говорил: «Я бы носил тебе передачи – яблоки, карамели». И мучали бы друг друга лет сто с гаком, это самое. Я, кажется, научился понимать, что это значит.

– Ты о чем это?

– Это я потом, это я еще не успел тебе рассказать. Под отрывистым ливнем лоснится скамья. В мокрой зелени тополя тенькают птахи. Знаешь такое?

– Как он говорит там? Когда забывают о тех, кто умер, они совсем исчезают.

– Ой, это вообще замечательный сценарий, плевать, чей там гриф в начале стоит, главное, что снимем его – и все тут.

– Сбежим?

– Давай! Нас же в масках никто не узнает?