Радио Мартын

Был вторник, ускользающий день. Он как ноябрь. У каждого месяца и у каждого дня недели есть свой характер, каждому без труда нарисуешь портрет. И только ноябри и вторники – как снимки, не попавшие в проявитель. Ноябрь – месяц пропавших без вести. Ноябрь – старший брат вторника. Вторник – туман, за которым черная дыра. Понедельник – выученная беспомощность и надежды; среда – расцвет, средоточие собранности и событий; четверг – деловое принятие, тихая истерика; пятница – лихое обещание утром и свобода вечером; суббота – безгранична, гул возможностей, тишина, всю ночь не спать или спать весь день; воскресение – «все кончилось, а мы едва задеты», «я кончился, а ты жива», «свет в августе». А вторники – что это, что, скажи? Промежуток промежутка. Неделя началась, конец ее нескоро. Стертый, отстраненный день, в который выпадаешь из ритма. Если я и умру, то во вторник: просто от непонимания.

Самое странное: вторники в ноябре.

Но то был вторник сентября. То есть, получается, вторник понедельника, потому что сентябрь и январь – они как понедельники. Братья-подельники. Так вот, это был первый вторник сентября, о котором говорил Володя из соснового леса, из ночного бара. Заячья моя квартира была пуста. Тамара, взяв свинок и птицу, отправилась куда-то за новыми травами. И хотя давно на этом свете не было никого из тех, с кем я жил в одних комнатах, и я давно свыкся с тем, что живу один, вторник и пустота опять сделали меня девятилетним. Видишь: все ушли на работу, запретили открывать дверь, «даже если тебе скажут, что это почтальон Зоя». Видишь: бестолково ходишь по отрешенным комнатам, перепрыгиваешь через полоски света, прорвавшие занавески, мешаешь предметам общаться. Видишь: схваченный внезапной радостью, вбегаешь в комнату дедушки с криком индейца, чтобы вся тишина и вся пустота содрогнулись.

Теперь я был взрослый, и пустота выросла со мной. Я был один не в квартире, а во всем городе. Ты на съемках. В «Пропилеях» неделя «медицинской профилактики», они еще закрыты. Так я понял, что и соседи по квартире, и люди в «Пропилеях», и, конечно, ты, главным образом ты, с того карнавала – только ты, заполняли собой внутреннюю тарелку, которая есть у каждого, помогали создавать нужную тишину. А без вас в эту тишину прорывался страшный звук, тарелка наполнялась до краев гулом чужого горя, подробностей которого я не знал, но знал, что оно повсюду. Это входящий в меня снова и снова вой, слышный только мухам и комарам, неразличимый обычным ухом свист, знаки чужого горя, с которым я ничего не могу сделать и которому не могу помочь. И старый дедушкин аппарат уже не так уверенно, как раньше, справлялся с наваливающимися на меня станциями – они тоже выросли вместе со мной.

1.21

Отправитель: кадет Махольд Фриц, военнопленный офицер,

Томск, Сибирь.

Получатель: г-жа Мицци Руцичка, Фрейденталь,

Восточная Силезия, Австрия.

Горячий привет из Томска шлет Ваш Фриц Махольд.

Позволю себе послать Вам несколько открыток с видами Томска.

Томск, 12/XII. 1916[2].

1.22

Дорогой Мишенька!

Как ты живешь, как учишься? Вероятно скоро каникулы и начнешь отдыхать. Посылаю тебе фотографию наших лошадок. Был бы ты близко, я бы тебя покатал на них. Привет маме, тете Тоне и Лене. Целую, дядя Боря. 29.05.1945.

3.47

Походы с письмами к незнакомцам мне помогали. Эти встречи заполняли дыру. Я не понимал, что они со мной делают, но менялся с каждым разговором. Я записывал их на диктофон и ночами переслушивал, как будто учил новый язык. Кроме того, «работа почтальона, звонящего из прошлого», как называл ее Иона, стала приносить маленькие деньги.

Письма были очень разными. Иногда не разберешь почерк, иногда нет даты, иногда по два или три письма на один адрес, иногда письма-одиночки. Отдавать их удавалось редко: не все адреса были московскими, не все московские – действующими. Я почти сразу перестал стесняться и начал читать письма: часто только так можно было понять, куда их нести. И постепенно научился находить рифмы. Играл в то, что письмо из 1908 года отвечает на письмо из 1935-го, что девочка из Дзержинска отвечает мужчине из Берлина, что австрийский пленный передает шапку соловецкому заключенному. Что чья-то больная рука спустя тридцать лет обнимает чье-то больное тело. Часто только эта игра мне и оставалась. Но думаю, что и это не было лишним: авторы писем будто знакомились благодаря мне и, надеюсь, чувствовали себя от того лучше.

1.23