Радуга тяготения

С добрым утром, народ, иГлуши пулеметы – прощай,Мировая война-а-а-а!Бои прекратились, цветы распустились,Здравствуй, солнце, и здравствуй, луна —Эй, Герман германский, огнестрельные     цацки

Сдавай – и на дембель, сынок. В Граде Адских Ракет кислых мин     больше нет,Что ни день – чудесный денек —(Лизель, не лебезель!)Веселитесь – чудесный денек!

Нордхаузен поутру: поле – зеленый салат, от дождевых капель скрипит. Все свежо, умыто. Вокруг горбится Гарц, темные склоны до вершин заросли бородой из елок, пихт и лиственниц. Высокие щипцы домов, водные кляксы отражают небо, на улицах слякоть, американцы и русские – потоки солдат встречаются в дверях баров и самопальных войсковых лавок, у всех пистолеты. Луга и прогалины спиленного леса на горных склонах истекают крапчатым светом – дождевые облака сдувает над Тюрингией. Высоко над городом притулились за́мки – вплывают в драные тучи, выплывают. Престарелые лошади с грязными узловатыми коленями, коротконогие и широкогрудые, тащат телеги с бочками – тянут шеи из скованных вместе хомутов, под тяжелыми подковами с каждым мокрым цоком расцветают грязевые цветы, – из виноградников в бары.

Ленитроп забредает в тот район, где нету крыш. Между стен летучими мышами снуют старики в черном. Здешние лавки и жилища давно перетряхнуты рабами, освобожденными из лагеря Дора. До сих пор полно гомиков

– выставили напоказ причиндалы и значки «175», влажно взирают из подворотен. В бесстекольном эркере одежного магазина, в сумраке за гипсовым манекеном, что лежит, лысый и распростертый, воздев руки к небу, согнув пальцы в предвкушении букета или бокала, которого им больше не пощупать, Ленитроп слышит девичье пение. Под балалайку. Эдакая вроде как парижская грустная мелодийка на ¾:

Любовь не пройдет никогда,Не испустит последний вздох,Грустный ее сувенирЗастанет тебя врасплох.Ты от меня ушел,И ныне мой Часослов,Лишь розу твою хранит —

Сухую розу из снов…Пускай нынче год другой,Пускай я стала умней,Под розой слеза высыхаетПод зеленой липой моей…Любовь не уйдет никогда,Если она верна,Возвратится, свежа и молода,

Средь белого дня, средь ночи без снаКак листья липы, моя звезда, —как мой дар и моя весна.

Зовут ее, как выясняется, Лиха Леттем, а балалайка принадлежит советскому разведчику, офицеру Чичерину. Лиха в некотором смысле тоже ему принадлежит – во всяком случае, временами. У этого Чичерина, похоже, гарем, девчонка в каждом ракетном городке Зоны. Мда-с, еще один ракетный маньяк. Ленитроп как будто на экскурсии.

Лиха болтает про своего молодого человека. Они сидят в комнате без крыши, пьют светлое вино, которое здесь называют «Нордхойзер Шаттензафт»[160]. Черные птицы с желтыми клювами плетут по небу кружево, в солнечном свете стягивают петли от гнезд в высокогорных замках до низины городских руин. Далеко-далеко, может, на рыночной площади, целая автоколонна вхолостую урчит моторами, выхлопной смрад омывает лабиринт стен, где расползается мох, сочится вода, ищут добычу тараканы, – стен, в которых рев двигателей заблудился и доносится словно бы отовсюду.

Она худа, чуть неловка, очень юна. В глазах – ни намека на гниение: она будто всю Войну провела под крышей, в безопасности, безмятежная, играла с лесными зверюшками где-то в тылу. Песня, признается она со вздохом, – это так, пустые мечтания.

– Его нет – значит, его нет. Когда ты зашел, я уж подумала, это Чичерин.

– Не-а. Ищейка репортерствующая, и все. Ни ракет, ни гаремов.

– Это комбинация, – поясняет она. – Тут все так бестолково. Комбинации полезны. Сам увидишь.