Радуга тяготения

Чем в Берлине для сигаретно-фарцующих кругов служит печально известная «Фемина», тем же для торчков выступает «Чикаго». Но если в «Фемине» сделки обычно раскочегариваются к полудню, «Чикаго» у нас принимается свинговать лишь после комендантского часа в 10:00. Ленитроп, Зойре, Труди и Магда проникают внутрь с черного хода, из громады руин и тьмы, освещенной лишь клочками там и сям, будто в деревне. Внутри взад-вперед бегают армейские медики и санитары, прижимая к себе пузырьки пушистых белых кристалликов, мелких розовых пилюль, прозрачных ампул размером со стеклянные шарики-«чистяки». По всей комнате тасуются и шелестят оккупационные и рейхсмарки. Одни сбытчики – сплошь химический пыл, другие – строго деловые. Стены украшены увеличенными фотопортретами Джона Диллинджера, в одиночку или с матушкой, с корешами, с автоматом Томпсона. Свет и споры пригашены – вдруг заявится военная полиция.

На стуле со спинкой из прутьев, толстыми шерстяными руками тихонько перебирая гитарные струны, сидит американский моряк, смахивающий на орангутана. На три четверти и в духе «ебись оно все конем» он поет

ПРИХОД ГЛУХОГО

Вчерашней ночью мне был приход:Летаю, курю наргиле,И вдруг какой-то арабский джиннНапрыгнул – и сразу наглеть:«Исполню, что хочешь», – мигает он мне.Я клювом стучу, как баклан:

«Меня, корефан, – грю, – ты очень обяжешь,Коль скажешь, где водится план!»Он хвать меня за руку и стрелойСнижаться пошел, хохоча.И после посадки я первым деломГляжу – гора пахтача!Рекою с нее течет «Робитуссин»,В колесах, как в листьях, – кусты,И всех цветов радуги строем – грибы…Рыдать от такой красоты.

Навстречу девчонки в замедленной съемке,На косах – венки ипомей.Подносят снежки – колобки кокаина: «Им не жалко, – джинн грит, – поимей».И мы так куролесили дни напролетСредь красной панамской травы.Пейот запивали мускатным чайком,Что полезен для головы.Я мог бы так целую вечность прожить

И не был готов делать свал…Но джинн оказался душманом гнилымИ меня прямо там повязал.Он забрал меня в этот жестокий мир,Где холодных крыток не счесть…И мне снится Торчляндия круглые сутки,И когда я откинусь – бог весть.

Певец – матрос Будин с американского эсминца «Джон З. Бяка», он же тот связник, с которым должен пересечься Зойре. «Бяка» стоит в Куксхафене, и Будин – в полусамоволке, позавчера вечером наехал в Берлин впервые после начала американской оккупации.

– Все так туго, чувак, – стонет он. – Потсдам – это же что-то невероятное. Помнишь, какой раньше была Вильгельмплац? Часы, вино, брюлики, фотики, героин, меха – все на свете. Да всем накласть было, да? Видел бы ты ее сейчас. Везде русские часовые. Здоровенные гады. И близко не подступишься.

– Там вроде что-то должно происходить? – грит Ленитроп. До него дошли толки. – Конференция, что ли.

– Решают, как поделить Германию, – грит Зойре. – Между всеми Державами. Надо бы им немцев позвать, керл, это мы делали века́ми.

– Теперь, чувак, туда и комар не проскочит. – Матрос Будин качает головой, одной рукой умело сворачивая косяк из папиросной бумажки, коей квадратик он перед этим с непроницаемым пижонством разорвал напополам.

– А, – улыбается Зойре, обнимая за плечи Ленитропа, – ну а если Ракетмен?

Будин глядит скептически:

– Это, что ли, Ракетмен?

– Более-менее, – грит Ленитроп, – только я не уверен, что мне в этот Потсдам прямо сейчас охота…

– Если б ты только знал! – восклицает Будин. – Слушай, ас, вот в эту самую минуту – дотуда и 15 миль не будет – там лежат шесть кило! чистейшего высококачественного непальского гашиша! Срастил через дружка на КБИ, государственные пломбы и прочее, сам в мае захоронил – так надежно, что без карты никто не найдет. Тебе надо только слётать, или как ты это делаешь, просто сгонять туда и забрать.

– И все.

– Килограмм – ваш, – предлагает Зойре.

– Со мной его пусть и кремируют. А русские соберутся вокруг печи и запаравозят.