Радуга тяготения

– Быть может, – мимо скользит молодая женщина в черной кожаной сетке для волос, таких декаденток Ленитроп в жизни не видал, у глаз – флуоресцентные индиговые тени, – симпатичный америкос не поклонник зеленых батончиков «Херши», м-м? ха-ха-ха…

– Миллион марок, – вздыхает Зойре.

– Где вы возьмете…

Воздев шаловливый пальчик, подавшись вперед:

– Напечатаю.

Ну еще б не напечатал. Все вываливают из «Чикаго», полмили бредут по кучам щебня тропами, что вьются во тьме невидимо ни для кого, кроме Зойре, наконец – бездомный погреб с конторскими шкафчиками, кроватью, масляной лампой, печатным станком. Магда сворачивается калачиком у Ленитропа под боком, руки ее порхают над его стояком. У Труди развилась необъяснимая привязанность к Будину. Зойре заводит свой лязгающий маховик, и в поднос действительно слетают, трепеща, листы рейхсмарок – тысячи на тысячи.

– Все печатные формы подлинные, бумага тоже. Не хватает только чутка ряби на полях. У них был особый штемпельный пресс, его спереть никому не удалось.

– У, – грит Ленитроп.

– Да ладно тебе, – грит Будин. – Ракетмен, черти червивые. Больше тебе делать ничё и не захочется.

Они помогают подбить и выровнять листы, а Зойре рубит бумагу на банкноты длинным и блестящим резаком. Протягивает толстую пачку соток:

– Завтра уже и вернетесь. Ракетмену все по плечу.

День-другой спустя Ленитропу придет в голову, что именно в тот момент следовало сказать: «Но Ракетменом я стал всего каких-то два часа назад». Сейчас же его манит перспектива 2,2 фунтов гашиша и миллиона почти настоящих марок. От такого не отворачиваются – не улетают или как там это делают, верно же? Поэтому он берет пару тысяч авансом и весь остаток ночи проводит в обществе округлой и стонущей Магды на кровати Зойре, пока Труди с Будином забавляются в ванне, а сам Зойре ускользнул на какое-то иное задание в трехчасовую пустошь, что океанически стискивает пузырь их внутреннего пространства…

* * *

Зойре туда-сюда, кровеглазый и ворчливый, с клубящимся заварником чаю. Ленитроп в постели один. Костюм Ракетмена ждет на столе вместе с картой сокровищ Будина – ой. Ох, батюшки. Неужто и впрямь не увильнуть?

Снаружи птички насвистывают арпеджио – вверх по ступенькам, вдоль по утру. В отдалениях фырчат грузовики и джипы. Ленитроп сидит, пьет чай и отшкрябывает засохшую сперму от штанов, а Зойре тем временем толкует ему расклад. Пакет запрятан под декоративным кустом возле виллы по адресу Кайзерштрассе, 2, в Нойбабельсберге – прежней киностолице Германии. Это через Хафель от Потсдама. Похоже, благоразумнее будет избегать автобана «Авус».

– Попробуйте лучше прошмыгнуть мимо КПП сразу за Целендорфом. А в Нойбабельсберг лучше каналом.

– Это почему?

– Гражданских по Дороге для Шишек не пускают – вот по этой, она через реку ведет в Потсдам.

– Хватит, а? Мне тогда лодка понадобится.

– Ха! Вы еще хотите, чтобы немец импровизировал на ходу? Нет-нет – это задача Ракетмена! ха-ха!

– Мннэхх. – Вилла, судя по всему, смотрит на Грибницзе. – А чего бы с той стороны не нагрянуть?

– Тогда придется плыть под парой мостов. С сильной охраной. Навесный огонь. Может… может, и минометы. Напротив Потсдама там очень узко. У вас ни шанса не будет. – О, германским юмором прекрасно открывать утро. Зойре вручает Ленитропу предписание генерал-адъютантской службы, командировку и пропуск, отпечатанный по-английски и по-русски. – Человек, их подделавший, с начала Конференции въезжал по ним в Потсдам и выезжал раз десять. Вот как он в них верит. Пропуск на двух языках – специальный, только на Конференцию. Но не стоит особо ворон считать, вы не турист, просить автографы у знаменитостей не надо…

– Ну а скажите-ка, Эмиль, если у вас есть бумаги, да еще такие исправные, почему б вам самому не съездить?

– Это не моя тема

. Я предпочитаю сделки. У меня вот только пузырек с кислотой – и тот понарошку. Пиратствовать – это для Ракетменов.

– Тогда Будин.

– Уже отчалил в Куксхафен. Представляете, как он расстроится, когда вернется на следующей неделе и узнает, что Ракетмен, не кто-нибудь – Ракетмен, – выбросил белый флаг?

– Ох.

Блядь. Ленитроп некоторое время пялится в карту, пытается запомнить. Со стоном натягивает сапоги. Шлем закутывает в плащ, и парочка – жулик и обжуленный – выступают в путь через американский сектор.

По голубому небу сплошь хлещут конские хвосты перистых облаков, но тут, внизу, Berliner Luft[194] висит тихо, и аромата смерти не избежать. Тысячи трупов, павших еще весной, до сих пор лежат под этими горами руин – желтыми горами, красными, и желтыми, и бледными.