Радуга тяготения

Из топких полей Марка долетает холодная морось. Русская кавалерия пересекает Курфюрстендам, гонит стадо коров на бойню – те мычат, грязны, все ресницы в капельках дождя. В советском секторе девчонки с ружьями поперек прыгучих, шерстью обтянутых сисек машут машинам ярко-оранжевыми флажками. Рычат бульдозеры, грузовики, напружинясь, валят шаткие стены, и детвора криками встречает всякий влажный «бух». Серебряные чайные сервизы звякают на террасах под разлапистыми зонтиками, каплет вода, официанты в обтягивающих черных пиджаках разворачиваются и склоняют головы набок. Мимо плюхает открытая виктория, два русских офицера, все в медалях, сидят с дамами в шелковых платьях и шляпках – поля хлопают, ленты по ветру. На реке зеленоглавые утки, мерцая, скользят меж ударных волн сотоварищей. Мятая труба Маргеритиного домишки клоками выплевывает дым. Внутри Ленитроп первым делом видит туфлю с высоким каблуком, летящую прямиком ему в голову. Он вовремя шарахается. Маргерита на коленях стоит на кровати, дышит часто, смотрит:

– Ты меня оставил.

– Дела были. – Он перебирает закрытые банки на полке над очагом, отыскивает сухие цветки клевера – чай заварить.

– Но ты оставил меня одну.

Волосы ее серо-черной тучей клубятся вокруг лица. Жертва внутренних ветров, какие ему и не снились.

– Ненадолго же. Чай будешь? – Выходит наружу с пустой банкой.

– Как это – ненадолго? Господи боже, ты что, не бывал один?

– Ну еще б не бывал. – Зачерпывая воду из дождевой бочки у двери. Маргерита лежит, трясется, лицо беспомощно кривится.

Ленитроп ставит банку на огонь.

– Ты довольно крепко спала. Тут разве не безопасно? Ты об этом?

– Безопасно. – Ужасный смех. Зря она так. Вода уже поскрипывает. – Ты вообще имеешь представление, что они со мною делали? Что они наваливали мне на грудь? Как они меня обзывали?

– Кто, Грета?

– Я проснулась, когда ты ушел. Позвала, а ты не вернулся. Они убедились, что тебя нет, и вошли…

– Так не спала бы.

– Я не спала!

Включилось солнце, ворвалось. Она отворачивает лицо от резкого света.

Пока Ленитроп заваривает чай, она сидит на постели, ругает его по-немецки и по-итальянски – голос как будто вот-вот рассыплется. Он протягивает чашку. Маргерита выбивает чашку у него из руки.

– Слушай, успокойся, ладно?

Он садится рядом и дует на чай. Отвергнутая чашка так и валяется на боку. Темное пятно испаряется в половицы. Вдали вздымается и развеивается клевер: призрак… Немного погодя Маргерита берет Ленитропа за руку.

– Прости, что оставил тебя одну.

А она давай плакать.

И плачет весь день. Ленитроп закемаривает, то и дело уплывает под ее всхлипы, под касание, они все время друг друга касаются, где-то ее тело, где-то его… В этом сне о тех временах его разыскал отец. На закате Ленитроп бродит по берегу Мангахэннока, возле гниющей старой бумажной фабрики, заброшенной еще с девяностых. На горящем и меркнущем оранже силуэтом взлетает цапля. «Сын, – рушится башня слов, лавина слов, что играют в чехарду, – три месяца назад умер президент». Ленитроп стоит и ругается. «Почему ты мне не сказал? Папа, я любил его. А тебе лишь бы продать меня „ИГ“. Ты меня продал». Стариковские глаза наливаются слезами. «Ох сынок…» – пытаясь взять его за руку. Но небо сумрачно, цапля улетела, пустой фабричный остов и темное половодье говорят пора уходить… а потом и отец исчезает, не успев попрощаться, но еще долго после пробуждения остаются лицо, лицо Бродерика, продавшего Энию, да грусть, которую принес в эту грезу Ленитроп, крикун дурной. Над ним склоняется Маргерита, кончиками ногтей смахивает ему слезы со щек. Ногти очень острые и часто замирают, подобравшись к глазам.

– Я боюсь, – шепчет она. – Всего. Своего лица в зеркале – в детстве мне велели не смотреть в зеркало слишком часто, а то увижу Дьявола за стеклом… и… – обернувшись на бело-цветочное зеркало, – надо его накрыть, прошу тебя, можно ведь его накрыть… там они и… особенно ночью…

– Не надо так. – Он придвигается, чтобы прижаться к ней как можно теснее. Обнимает ее. Тремор силен – может, неугомонен: вскоре уже и Ленитроп трясется в фазе. – Прошу тебя, успокойся. – То, что владеет ею, жаждет касаний – ненасытно пьет касания.