Распутин

- У-у, дьявол несуразный, чтобы тебя черти взяли!.. - натужно просипел Агапыч. - И до чего глупа, братец ты мой, эта птица, и сказать нельзя... Пчих!

- Кудак-так-так! Мужики ржали.

- А ну, ну еще заряди, Агапыч!

- Э-э, дуроломы, пра, дуроломы... - махнул рукой старик. - Принес вас черт на мою голову...

И, закатываясь в диком кашле, старик уныло побрел в свою конуру.

Около заоблачной, прямой и золотой сосны, одиноко стоявшей на красивой поляне, усердно трудилось четверо крестьян. С лиц их струился пот, рваные ситцевые рубашки - с мануфактурой-то нынче ого! - прилипали к разгоревшемуся в работе телу, но они были как-то по-новому веселы и усиленно поддерживали в себе этот новый, ухарский, отпетый тон более, чем всегда, ругались непотребными словами, притворялись грубее, чем даже были на самом деле.

- Ну, Васютка, действуй! - этим вот новым тоном крикнул Трофим, только что оженившийся мясоедом мужик, ловкач с холодными ястребиными глазами, отсидевший от войны на железной дороге в артельщиках и, как говорили, заработавший хорошие деньги. - Что приуныл-то? Стараться должон - леварюция!

- А что, ребята, ведь в самделе наш Васька за всю леварюцию ни хрена не сделал... - вставил для смеху белобрысый худенький солдатишка Михаила, почти всю войну бывший в бегах, а теперь оравший не меньше Ваньки Зноева, матроса. - Ведь это вроде измены выходит... А?

- А знамо дело... - согласился Миколай, матовый, чахоточный, с огромным кадыком и водянистыми злыми глазами, ткач с недалекой фабрики, которая стояла теперь за отсутствием топлива. - За ним тоже поглядывать надо - они все, эти унтерцеры-то, старый режим уважают...

- Ну, ну, не расстраивайся... - сумрачно отвечал Васютка, здоровый, невысокого роста парень с приятным лицом в белом пушку и какими-то точно полусонными голубыми глазами, сын Прокофья, тот самый, что на концерте в лазарете остался недоволен Бетховеном и помирился только на «Барыне». - Выискался какой тожа... Проорали фабрику-то, черти паршивые! Вот теперь и попрыгай...

- Проорали! - зло отвечал Миколай. - Тебя вот не спросили... Много ты в этом деле понимать можешь!..

- И понимать нечего... Был хозяин, сколько народу на ей кормилось, и миткаль гривенник аршин был, а теперь и товаров нету, и народ без дела шалается... Комитетчики тожа, дерьмо собачье...

- А что, по-твоему, к хозяину пойти, в ножки поклониться? Не оставьте, мол, ваша милость, пропадаем без вас... Вот агранизуются рабочие, подвезут нехти, хлопку, и пойдет работа...

- Агранизуемся... - вяло возразил Васютка, который до смерти не любил этих новых надрывных разговоров. - Агранизуемся... Дело-то, брат, вести - не кудрями трясти...

И он со всего маху всадил топор в сердцевину уже сильно надрубленного ствола огромной сосны.

- Ну, наддай!

Топоры усиленно и жадно застучали в полную весенних соков, пахучую древесину. Мужиками овладел азарт. И вот где-то в середине дерева что-то коротко пискнуло и оборвалось.

- Беррегись!

Все отскочили. Верхушка великана чуть трепетала и вдруг легонько пошла вбок. Мужики, смеясь и толкая один другого, бросились в сторону, толстый ствол, сочно хрустнув, соскочил с огромного пня, вершина буйно прошумела в солнечном воздухе, и, треща сучьями, могучая сосна разметалась по молодой траве среди золотых созвездий только что распустившихся одуванчиков.

- Молодца! - сказал Трофим. - Теперь и покурить можно... Все разлеглись на свежей, уже притоптанной траве и закурили собачьи ножки. В старом парке стоял немолчно этот новый возбужденный шум. Птицы тревожно перелетывали в чащах. В густой жимолости и шиповнике, где стояла старая бледно-розовая беседка с когда-то белыми, а теперь пегими колоннами и с остатками помпейской живописи в отсыревшем куполе - козлики, амуры, ленты, бубны, цветы... - тревожно хрипя, вертелась парочка пестрых рябчиков: у них было тут гнездо.

- Да, это, брат, не мадель... - заговорил опять лениво Трофим. - Это ничего не стоит и под ответ так попасть. Кто ригу барскую сжег, кто земского Тарабукина ловил, кто что, а ты, вроде Сергея Терентьева, все в стороне... Не мадель, брат...

Васютке было лень связываться. Он, щурясь от солнца, лежал брюхом на траве и смотрел, как в путанице этих зеленых коридоров идет суета муравьев и всяких букашек. И подумалось ему неприятно: а ведь, в самделе, ничего не делал...