Распутин

Вспомнились эти последние сумасшедшие месяцы, когда все перевернулось и точно кверху ногами стало. Немцы вдруг приятелями заделались и появились в окопах с ломаной русской речью и со жгучим коньяком, бумажки какие-то все по полям вокруг ночью разбрасывали, что пора домой идти, земли господские делить, и слова эти новые, неприятные появились: какие-то, пес их знает, прореталии, буржуи опять, Каре-Марс, интерцентрал какой-то... Так, незнамо что городят... Но так как Васютка очень стосковался по деревне, по черноглазой Аненке, с которой он гулял, он старался подлаживаться под этот новый тон: он перестал стричься - хоша вошь и одолевала, - перестал застегиваться, не отдавал чести офицерам, хотя первое время и было это совестно, и когда орали все, то и он орал: долой и больше никаких! Но когда сибирские стрелки рядом убили вдруг командера, когда потом пришла весть, что жид Керенский да какой-то, пес его знает, Жучков[77] самого царя арестовали, то Васютка струхнул. Он решительно ничего не понимал в том, что делается, и ему было жутко, что вот он явно как-то от всех отстает. А вдруг, в самделе, он проглядел что-то? А вдруг с него потом спросят? Может, теперь все это и есть самое настоящее... Не зря же все это делается...

Мужики, лениво перебрасываясь словами, блаженно грелись на солнышке. И вдруг из зеленой чащи вывалилась тяжелая фигура Ваньки Зноева с его скуластым лицом и тяжелыми браунингами у пояса. Он одно время был в губернии в Совете, но, говорили, что-то крепко проворовался и вот теперь опять попал в деревню, где с первого же дня сам взял первую скрипку. Решительно никто его не уважал, а наоборот, все презирали этого тупого, горластого дармоеда, нечистого и на язык, и на руку, но теперь все его особенно боялись, чувствуя за ним какую-то огромную непонятную силу.

- Это что жа еще, таварищи? - еще издали крикнул Ванька. - Чего жа проклаждаться-то? Не на гулянки пришли...

- А какие такие дела важные тут? - лениво отозвался Васютка, все ковыряя былинкой в траве и забавляясь тревогой маленьких работников муравьев. - Затеяли пустяковину-то...

- Что? - сразу налился тот какою-то дикой силой. - Ежели Совет постановил вырубить, то какое твое дело рассуждать? Это знаешь, как называется, народ-то смучать? Мы, может, для вас сколько крови пролили... Вставай, вставай...

Слова вылетали из его луженой глотки огромные, угловатые, полные дикой, слепой силы. И даже стреляному волку, фабричному Миколаю, стало не по себе, а про мужиков и говорить уж нечего. Они отлично знали, что всю волынку затеял этот дурак Каскянкин, а этот вот про Совет какой-то орет. Черт их в душу разберет, проклятых!.. Как бы, в самом деле, в ответе не быть... И взявшись за топоры, они пошли к огромным липам, обступившим розовую беседку с амурами.

- Чего же орать-то? - ворчал Трофим. - Вот и идем... Ай уж и покурить стало нельзя?

Он всеми силами ненавидел этого кулиганта и втайне завидовал ему, уверяя, что многих офицерей он в Выборге да Кронштадте порезал и что у него теперь золота да каменьев всяких, может, на милиены будет.

- А мы вот Васютку все стыдим: ничего, дескать, паршивый черт, для леварюции не сделал... - подделываясь к Ваньке, проговорил Михаила. - Все в сторонку норовит, сукин кот... Хоть бы попа, что ли, нашего убил от нечего делать...

- Ну где ему, сопляку!.. - презрительно бросил Ванька. - Вот слова разные выражать, это их дело. А потом, глядишь, отвечай за них...

- Ну, Господи благослови... - насмешливо проговорил Трофим, берясь за топор. - Ну, начинай, ребята, бословясь...

И белые щепки запрыгали по зеленой траве.

Васютка был сумрачен и озабочен: вон, стервец, что говорит... Неужли он, в самом деле, что проморгал? Вон какую силу забрали дьяволы... Значит, это самое настоящее теперь и есть...

А Ванька уже кричал зычно на мужиков в недалекой стрельчатой, свежей и звонкой аллее, как-то особенно уверенно завязывая мерзкие ругательства. Стук топоров, людские голоса, шум падающих деревьев, тревожное перелетывание птиц по чащам - все говорило, что чему-то пришел тут окончательный конец. Весенний ветерок, ворвавшись сквозь разбитые окна в пустые покои, гнал и кружил по прогнившим паркетным полам старые пожелтевшие бумажки из растерзанных - в курево бумага уж не годилась, сопрела - сочинений Вольтера, Руссо, Дидро, Шекспира, Гете, Шиллера, Гельвеция, Байрона, которые до сего дня в ящиках ждали на чердаке лучших для Подвязья дней... Вдали за темным Ужболом поднимался над сияющей землей темный столб дыма: то леса загорелись казенные...

IX

ЗАВЕТНАЯ МЕЧТА