Рассказчица

Я почувствовала такой гнев, что не совладала с собой и побежала к забору, но Ольга меня сдержала.

– Настя! – прошипела она. – Не лезь.

Женщина трясла кулаком, продолжая плеваться проклятиями. У меня выступили слезы. Люди начали кричать:

– На виселицу!

– Мы уходим, – сказал папа.

Удивительно, что их нападки его не задевают. Он просто склонил голову и повернулся к дворцу, сложив руки за спиной.

– Как ты можешь? – спросила я у Ольги чуть позже. – Как ты можешь выслушивать эти гадости, что они говорят о папе, о нас?

Она ответила серьезно:

– Настя, ты слишком долго оставалась ребенком. Ты должна стать княжной.

– Но я не княжна, – сказала я, – во всяком случае теперь.

– Поэтому сейчас так важно, чтобы ты ею стала, – ответила она.

– Но что, если я не чувствую себя княжной?

Ольга развернулась.

– Думаешь, кто-то из нас так себя чувствует? – В ее голосе было больше горечи, чем в старом чае. – Притворяйся.

Твоя А.

– Все нормально? – спрашивает Эван.

Вдруг я понимаю, что прослушала последние несколько страниц. Слова Ольги эхом раздавались у меня в голове: «Притворяйся».

– М-м?

– У тебя… лицо, – говорит он.

– У меня лицо?

– Ну, такое выражение… лица. – Он водит рукой вокруг своего лица.

– А. – Мир Анастасии трещал по швам, и единственное, что спасало его от разрушения, – это самообман; надо было делать вид, что ничего не происходит. – Какое выражение?

– Да просто… не важно. – Он будто раздражается и глубоко вздыхает. – Что тут надо сделать, чтобы получить стакан воды?

На первом этаже мы делаем сэндвичи с арахисовой пастой и джемом, заворачиваем в салфетки и выходим с едой на крыльцо. Эван сутуло приземляется на верхней ступеньке и кладет сэндвич на колени, а я сажусь рядом на качели, которыми уже давно никто не пользуется.

Над нами чудесное синее небо, как сказала бы Анастасия. Ни облачка. Эван методично отрывает корку сэндвича и складывает обрывки на салфетку рядом. Он обгрызает края сэндвича, как ребенок.

– Итак, Джесс, – это, полагаю, сокращение от Джессики, – расскажи мне о себе.

– Это сокращение от ничего, – говорю я, прикрывая рот, набитый арахисовой пастой.

– Как это «ничего» превратилось в «Джесс»?

– Ха-ха, – говорю я, но неохотно улыбаюсь. – А что тебя интересует?

Качели мягко покачиваются.

– Ну, твой отец – глазной хирург, мать – важный риелтор, брат – спортсмен…

– А это ты откуда знаешь?

– От его комнаты пахнет грибком стопы.

– Какой ты внимательный.

– Как всегда. А ты… – продолжает он.

– Что «я»?

– Ты «головоломка, завернутая в тайну, завернутую в загадку», – говорит Эван. Он не сдается. – Но, возможно, разгадка существует.

– Как поэтично.

– Уинстон Черчилль о России, тысяча девятьсот тридцать девятый год.

Я тоже начинаю кромсать свой сэндвич. Если у моей загадки был ключ, кажется, я нечаянно его потеряла.

– Не знаю, – говорю я и решаюсь добавить: – Может, я паршивая овца.

Он подозрительно на меня смотрит.

– В каком смысле?

Я вздыхаю.

– Может, паршивая овца в шкуре нормальной? – Прежде чем он успевает меня поправить, я добавляю: – я знаю, правильно говорить «волк в овечьей шкуре», но тут нужна другая метафора.

Он внимательно меня изучает.

– То есть внутри ты чувствуешь одно, а снаружи показываешь другое, нормальное?

Я неловко ерзаю на качелях.

– Забей. Неудачное сравнение. Как бы то ни было, никто в моей семье не стал бы тратить время на перевод старых, пыльных дневников.

– Это только тебе в плюс. – Он делает вид, что снимает шляпу. – Так что же привело тебя к моим услугам?

По дороге мимо дома проезжает машина, я нервно стреляю в нее глазами, но это не кто-то из знакомых. Прежде чем ответить Эвану, пожимаю плечами.

– Мне показалось, что за этими дневниками есть какая-то история. Я люблю истории… Конечно, я не ожидала, что это окажется…

– Невероятная, безумно важная с академической точки зрения история?

Я смеюсь.

– Да, именно.

Эван наклоняет голову. Его ресницы отбрасывают тень на щеки – длинные паучьи ножки.

– Ты любишь истории. Ты, случайно, сама не пишешь?

Изучаю остатки сэндвича, лежащие у меня на коленях.

– Немножко.

– Ты часто говоришь неуверенно.

– Я писатель. – Произнося это с уверенностью, я чувствую мурашки на коже. «Ты тоже писатель».

– И что ты пишешь?

– В основном художку.