Рассказчица

Оказалось, что вовсе не обязательно попадать в список, чтобы восполнить собой квоту на депортацию. Или, может быть, мама получила «свадебное приглашение» и решила не говорить нам, чтобы мы не беспокоились. Мы не знали всего, только то, что отец вернулся из синагоги и застал в гостиной эсэсовцев, которые орали на мать и моего дядю. К счастью, Бася взяла Мейера подышать свежим воздухом, и ее не было дома. Мать бросилась к отцу, но его ударили прикладом винтовки и он потерял сознание, а когда очнулся, ее уже не было.

Он рассказал мне все это, пока я промывала и перевязывала его рану. Потом усадил меня на стул и опустился рядом со мной на колени. Я чувствовала, что он расшнуровывает мой ботинок. Левый. Отец снял его и стукнул каблуком по полу, каблук отскочил, папа раскрыл его и вынул из потайного отделения стопку золотых монет.

– У тебя останутся те, что в другом каблуке, – сказал он, словно убеждал себя самого, что поступает правильно.

Затем папа собрал мой ботинок, взял меня за руку и вывел на улицу. Много часов мы бродили по улицам, пытаясь выведать у прохожих, не знают ли они, куда подевались те, кто попал в облаву. Люди в страхе шарахались от нас, как будто несчастье заразно. Солнце опускалось все ниже и ниже, пока наконец не завалилось яичным желтком за крыши.

– Папа, скоро комендантский час.

Но он, казалось, не слышал меня. Мне стало страшно; я подумала, что отец ищет смерти. Если он не сумеет найти мать, то не захочет больше жить. Прошло совсем немного времени, и мы наткнулись на эсэсовский патруль. Один из солдат указал на моего отца и заорал:

– Убирайтесь с улицы!

Отец, не останавливаясь, шел к нему, протягивая вперед руку с монетами. Эсэсовец наставил на него винтовку.

Я заслонила собой отца и воскликнула с мольбой:

– Прошу вас, не стреляйте! Он плохо соображает.

Второй солдат выступил вперед и, положив руку на оружие своего товарища, опустил ствол вниз. Я снова начала дышать.

– Was ist los?[48]

 – спросил он.

Отец посмотрел на меня с таким скорбным выражением, что глядеть в его глаза было больно.

– Спроси их, куда они отвели ее?

Я так и сделала. Объяснила, что мою мать и дядю забрали из дома солдаты и мы пытаемся найти своих родных. Потом отец заговорил на универсальном языке – вложил золотые монеты в руку солдата, одетую в перчатку.

В свете уличного фонаря ответ немца смотрелся выразительно. Слова его заняли все пространство между нами.

– Verschwenden Sie nicht Ihr Geld, – сказал он, бросил монеты на землю и мотнул головой в сторону дома, снова напоминая нам, что мы нарушаем комендантский час.

– Мое золото такое же, как у всех! – зло крикнул вслед уходившим солдатам отец. – Мы найдем других, Минка, – пообещал он. – Должен найтись в гетто служивый, который не откажется от денег за информацию.

Я присела и стала собирать монеты, блестевшие на мостовой.

– Да, папа, – сказала я, понимая, что сама в это не верю, слова солдата были мне вполне понятны.

Не трать зря свои деньги.

На следующий день после исчезновения матери я пошла на работу. Пропали и несколько девушек с нашей фабрики; остальные шили и плакали. Я села за пишущую машинку, попыталась погрузиться в заполнение бланков заявок, но ничего не получалось. Сбившись в пятый раз подряд, я стукнула по клавиатуре кулаком, так что все молоточки одновременно взлетели вверх, и на бумаге пропечаталась строчка какой-то белиберды, как будто весь мир сошел с ума.

Герр Фассбиндер вышел из своего кабинета и увидел, что я плачу.

– Ты расстраиваешь других девушек, – сказал он, и тогда я заметила, что некоторые из них смотрят на меня сквозь стекло, отделявшее мой стол от цеха. – Иди сюда.

Я прошла в его кабинет и села за стол, где обычно писала под диктовку.

Герр Фассбиндер не стал притворяться, что не знает о вчерашних Aussiedlung. И он не убеждал меня не лить слез, а вместо этого протянул свой носовой платок.

– Сегодня будешь работать здесь, – сказал герр Фассбиндер и оставил меня, закрыв за собой дверь.

Пять дней я была ни жива ни мертва на работе и как призрак бродила по дому, молча прибирала за отцом, который ничего не ел и не разговаривал. Бася кормила его бульоном с ложки, как Мейера. Я не представляла, как он справляется с работой в пекарне, наверное, его товарищи брали на себя то, чего он не мог сделать сам. И решить, что хуже – потерять мать в одно мгновение или терять отца постепенно, я тоже не могла.

Однажды вечером, возвращаясь домой с фабрики, я почувствовала за спиной чью-то тень, дышащую мне в затылок, как дракон, но, оборачиваясь, видела только оборванных соседей, которые спешили по домам, чтобы поскорее запереть за собой дверь и не пустить горе на порог. И все же меня не покидало ощущение, что за мной кто-то идет. Страх во мне рос, удваивался, учетверялся, заполнял весь мозг, разбухал, как дрожжевое тесто, если дать ему время. Сердце у меня бешено колотилось, когда я влетела в дом. После исчезновения матери, кузины и дяди дом вызывал какое-то скверное ощущение, будто мы в нем захватчики, а не гости.