Рассказчица

Хотя все мы поверили, что составленные в январе списки будут единственным ужасающим моментом в истории войны и речи председателя напоминали нам и немцам, какой незаменимой рабочей силой мы являемся, прошло всего две недели, и немцы потребовали новых депортаций. Теперь слухи распространялись по фабрикам с быстротой пожара, почти парализуя производство, потому что никто не получал никаких известий от тех, кто покинул гетто. Верилось с трудом, что человек, которого куда-то увезли, не попытается послать весточку родным.

– Я слышала, – сказала Дарья однажды утром, когда мы ждали у одной из кухонь свою порцию еды, – что их убивают.

Моя мать слишком уставала в те дни, чтобы часами простаивать в огромных очередях. Иногда казалось, мы тратим больше времени на получение продуктов, чем на их съедание. Отец еще был в пекарне, а Бася забирала малыша из яслей, их официально распустили, но они подпольно продолжали существовать на многих фабриках, включая текстильную, где работала Бася. Поэтому получать наши продукты и приносить их домой должна была я. По крайней мере, со мной была Дарья, и время ожидания тянулось не так медленно.

– Как они могут убивать по тысяче человек в день? – насмешливо спросила я. – И зачем им это, если мы работаем на них бесплатно?

Дарья склонилась ко мне и прошептала:

– Газовые камеры.

Я выкатила глаза:

– Кажется, это я писала фантастику.

Однако, хотя я и посчитала слова Дарьи дикими выдумками, в них звучал отголосок правды. Например, теперь чиновники искали тех, кто добровольно согласится сесть в транспорт, увозящий людей из гетто, и взамен предлагали им еду. Одновременно с этим наш пищевой рацион был урезан, словно бы для того, чтобы убедить колеблющихся решиться. В конце концов, если принять слова Румковского за правду и расценить как возможность выбраться из этой адской дыры, заодно набив себе желудок, кто отказался бы от такого предложения?

Но при этом было введено новое правило, согласно которому укрывательство людей, попавших в списки на депортацию, считалось преступлением. Или возьмем, к примеру, случай с рабби Вайсом, которому поручили отобрать триста человек из своей общины для отправки из гетто на ближайшем транспорте. Он отказался назвать хотя бы одно имя. Когда солдаты пришли арестовать его, то нашли раввина и его жену мертвыми. Они лежали на постели, крепко взявшись за руки. Мама сказала: «Это благословение, что они ушли вместе». Я не могла поверить: неужели она считает меня такой наивной и думает, что я поведусь на эти сказки?

К концу марта 1942 года в гетто не осталось ни одного человека, который не столкнулся бы с депортацией кого-то из родных или знакомых. В моем списке числились: кузина Ривка, тетка Дарьи, отец и мать Рубина, доктор, лечивший меня когда-то. Настало время Песаха, а с ним и пора бедствий, но никаким количеством ягнячьей крови было не спасти дом от трагедии. Казалось, искупление давала только человеческая кровь.

Родители пытались защитить меня, выдавая урезанную информацию об Aussiedlungin[47]. «Будь человеком, Минка, – говорила мне мать, – не важно, в какой мы оказались ситуации. Проявляй доброту к другим людям, прежде чем заботиться о себе. Пусть любой, кто окажется рядом с тобой, почувствует, что он тебе небезразличен». Отец велел мне спать в ботинках.

Несколько часов простояв в очереди, я наконец получила наши жалкие пайки, на которых мы должны продержаться следующие две недели. Ноги у меня заледенели, а ресницы слипались. Дарья дула на свои варежки, чтобы согреть руки.

– По крайней мере, сейчас не лето, – сказала она. – Есть шанс, что молоко еще не прокисло.

Я дошла с ней до поворота к ее дому и спросила:

– Что будем делать завтра?

– О, я не знаю, – ответила Дарья. – Может, пройдемся по магазинам?

– Только если остановимся где-нибудь перекусить.

Дарья усмехнулась:

– Ох, Минка, честное слово, ты когда-нибудь перестаешь думать о еде?

Я рассмеялась и свернула за угол. Одна я пошла быстрее, отводя взгляд от солдат и даже знакомых местных жителей. Трудно было смотреть на людей в те дни. Они казались такими опустошенными, иногда я боялась, что могу провалиться в эти пустые глазницы и мне будет оттуда не выбраться.

Дойдя до дома, я поднялась на крыльцо без деревянных ступенек – семья Дарьи еще в декабре разобрала ее на дрова – и тут же заметила, что внутри никого нет. По крайней мере, свет не горел и никаких звуков не было слышно, полная безжизненность.

– Есть кто-нибудь? – крикнула я, войдя и положив холщовый мешок с продуктами на кухонный стол.

Отец сидел на стуле, подперев голову руками. Из длинного пореза на его лбу текла кровь, просачиваясь между пальцами.

– Папа?! – вскрикнула я, подбежала к нему и отняла его руки от головы, чтобы увидеть рану. – Что случилось?

Он посмотрел на меня рассеянным взглядом:

– Они забрали ее… – Голос его оборвался. – Они забрали твою мать.