Рассказчица

– Бася! – крикнула я с порога. – Папа! – Но напрасно я голосила, в доме никого не было.

Размотав шарф и расстегнув пальто, я не сняла ни того ни другого, потому что было холодно. Потом я на всякий случай сунула за обшлаг рукава ножик. И вдруг услышала, как в соседней комнате что-то разбилось.

Звук доносился из единственной спальни, принадлежавшей моим кузинам, когда мы сюда приехали. Я прокралась по коридору, стараясь двигаться тихо, насколько это позволяли тяжелые ботинки, и заглянула в дверной проем. Одно из стекол в окне было разбито. Я огляделась, пытаясь определить, не бросил ли кто камень, но на полу валялись лишь осколки стекла. Встав на колени, я начала осторожно собирать их в подол юбки.

Нет, я не вообразила ее, эту тень, которую примечала краем глаза на улице.

Вскочив на ноги, так что стекла высыпались обратно на пол, я рванула на себя распахнутую дверь спальни и увидела спрятавшегося за ней высокого худого парнишку, который, видимо, и разбил окно, чтобы забраться к нам в дом. Выхватив из-за обшлага ножик, я нацелила его на вора, не давая тому шевельнуться.

– У нас ничего нет для тебя! – крикнула я. – Ни еды. Ни денег. Уходи!

Парнишка испуганно уставился на меня. Одежда на нем была рваная и грязная, но в отличие от всех вокруг, исхудавших от голода, под рубашкой у него просматривались рельефные мышцы. Он шагнул вперед.

– Не двигайся, или я убью тебя! – заорала я и в тот миг сама верила, что способна на это.

– Я знаю, что случилось с твоей матерью, – сказал он.

Я, придумавшая роман об упыре – ожившем мертвеце, который влюбился в обычную девушку, не могла поверить в историю, рассказанную этим пареньком. Его звали Герш, и он был с моей матерью в товарном поезде, который уехал из гетто. Их отвезли за сорок четыре мили от Лодзи, в Коло. Потом всех пересадили в другой состав, который отправился по узкоколейке в Поверце. Добрались они туда уже к вечеру и провели ночь в нескольких километрах от деревни, на заброшенной мельнице.

Там Герш и встретился с моей матерью. Она сказала, что у нее есть дочь примерно такого же возраста, как он, и она беспокоится о ней. Она надеялась, что появится какой-нибудь способ передать весть о себе в гетто, и спросила Герша, остались ли и у него там родные.

– Она была похожа на мою мать, – сказал Герш. – Мои родители оба попали во вторую облаву. Я думал, может быть, нас отвезут в то же место на работы и я снова увижу их.

Теперь мы сидели за столом с Басей и отцом, который жадно ловил каждое слово Герша. Ведь, в конце концов, если он здесь, разве это не означает, что моя мать тоже может скоро объявиться?

– Продолжай, – торопил парнишку отец.

Герш почесал болячку на руке. Губы у него дрожали.

– Утром солдаты разделили нас на маленькие группы. Ваша мать попала в ту, которую посадили в фургон, а я – в другую, где были десять молодых мужчин, высоких и сильных. Нас отвезли к большому каменному зданию и завели в подвал. Все стены там были исписаны именами, и одна фраза на идише: «Кто сюда войдет, живым не выйдет». Еще там было окно, заколоченное досками. – Герш громко сглотнул. – Но сквозь него было слышно. Подъехал еще один грузовик, и какой-то немец сказал привезенным людям, что их отправят на запад, на работы. Только сперва им нужно принять душ и переодеться в чистую одежду, которую продезинфицировали. Люди в грузовике начали хлопать в ладоши, а потом, немного погодя, мы услышали, как мимо окна нашего подвала шаркают босые ноги.

– Значит, с ней все в порядке, – выдохнул отец.

Герш опустил глаза:

– На следующее утро меня забрали на работу в лес с остальными, кто провел ночь в подвале. Уходя, я заметил у дома большой фургон. Задняя дверь была открыта, и к кузову приставлен трап, чтобы забираться внутрь. На полу лежала деревянная решетка, как в общественных банях, – продолжил Герш. – Но мы не полезли в фургон, а вместо этого поехали в грузовике с брезентовыми бортами. С нами отправились человек тридцать эсэсовцев. Там была вырыта огромная яма. Мне дали лопату и приказали делать ее еще больше. В восемь утра подъехал фургон. Он был похож на тот, что я видел в усадьбе. Несколько немцев открыли двери и быстро отбежали от него, а изнутри повалил серый дым. Прошло минут пять, и солдаты приказали троим из нас залезть внутрь. Я был одним из них. – Герш втянул в себя воздух, как через соломинку. – Люди внутри, они умерли от газа. Некоторые держались друг за друга. Они все были в одном нижнем белье. И кожа у них была теплая. Некоторые еще шевелились, таких пристреливал один из эсэсовцев. Тела вытаскивали наружу и обыскивали, нет ли при них золота, драгоценностей или денег. Потом сбрасывали в яму, а полотенца и мыло, которые им дали для душа, собирали, чтобы отвезти обратно для следующей партии.

Я смотрела на Герша, разинув рот. Это какая-то бессмыслица. Зачем пускаться на такие сложности, чтобы убивать людей – людей, которые производили вещи, необходимые для ведения войны? А потом я стала мысленно рассуждать: Герш здесь, а моя мать – нет; Герш видел тела, которые выгружали из фургонов.

– Ты врешь! – выпалила я.