Рассказчица

– Лучше бы так и было, – прошептал он. – Ваша мать, она была в третьем фургоне в тот день.

Отец опустил голову на стол и заплакал.

– Шестерых парней, которых забрали в лес, убили, потому что они работали недостаточно быстро. Меня – нет, но жить мне не хотелось. Я собирался повеситься в подвале той же ночью. Потом я вспомнил, что, хотя у меня не осталось родных, у вашей матери они еще есть. И подумал, может быть, мне удастся вас отыскать. На следующий день во время поездки в лес я попросил сигарету. Эсэсовец дал мне одну, и вдруг все в грузовике стали просить у него закурить. Солдат отвлекся, а я вынул из кармана ручку, проделал дырку в брезенте, разорвал его и выпрыгнул из грузовика. Солдаты начали стрелять, но не попали в меня. Я бежал через лес, пока не нашел какой-то сарай, где спрятался под сеном. Просидел там два дня, а потом улизнул и вернулся сюда.

Я слушала Герша, хотя мне хотелось сказать ему, что он дурак, зачем снова лезть в гетто, когда все мы хотели выбраться отсюда. Но если выезд из гетто означал смерть в фургоне, полном газа, может, Герш не так уж и глуп. Я не могла до конца поверить его словам, но отец сразу закрыл тканью единственное в доме зеркало, сел на пол и разорвал на себе рубашку. Мы с Басей последовали его примеру и стали оплакивать мать так, как велит нам наша религия.

В ту ночь, услышав плач отца, я села на край матраса, на котором раньше спали они с матерью. У нас, теснившихся в этой квартирке, теперь места было больше, чем нам нужно.

– Минка… – произнес отец так тихо, что, может быть, я это придумала. – На моих похоронах, проверь… проверь… – Он умолк, не в силах сказать то, что хотел.

За ночь волосы у него поседели. Если бы я не видела этого своими глазами, то никогда не поверила бы, что такое возможно.

Вероятно, понять это сложнее всего: как ужас может стать обыденностью. Раньше я пыталась представить, как можно смотреть на упыря, высасывающего кровь из тела только что убитого человека, и не отворачиваться от этого жуткого зрелища. Теперь я знала на собственном опыте: когда у тебя на глазах старую женщину убивают выстрелом в голову, можно вздыхать оттого, что ее кровь брызнула тебе на пальто. Можно услышать звуки перестрелки и глазом не моргнуть. Можно не ждать самого худшего, потому что оно уже произошло.

Мне так казалось.

Первого сентября военные грузовики подъехали к лазаретам в гетто, и эсэсовские солдаты вытащили пациентов на улицу. Дарья сказала, что у детской больницы люди видели, как младенцев выбрасывали в окна. Думаю, именно тогда я убедилась, что Герш, скорее всего, не лгал. Этих мужчин и женщин, которые ковыляли по улице в больничных рубахах, – кое-кто из них от старости или слабости не мог самостоятельно держаться на ногах, – вряд ли отправят на работы куда бы то ни было. На следующий день председатель Румковский выступил с речью. Я вместе с сестрой стояла на площади, мы передавали Мейера друг другу с рук на руки. Он снова кашлял и был беспокойным. Отец, превратившийся в тень себя прежнего, остался дома. Он теперь с трудом заставлял себя добрести до пекарни, а оттуда сразу возвращался домой и больше никуда не ходил. В каком-то смысле мой маленький племянник мог лучше позаботиться о себе, чем отец.

Голос председателя Румковского трещал в громкоговорителях, расставленных по углам площади.

– Тяжелый удар постиг гетто. От нас требуют отдать лучшее, что у нас есть, – детей и стариков. Мне не довелось иметь собственных детей, и потому я посвятил лучшие свои годы детям. Я жил и дышал вместе с детьми. Я и вообразить не мог, что собственными руками буду возлагать на алтарь жертвы. В старости я вынужден простирать руки и молить… Братья и сестры, отдайте их мне! Отцы и матери, отдайте мне ваших детей.

В окружавшей нас толпе раздалось аханье, послышались крики.

Мейер в тот момент сидел у меня на руках, я крепко прижала его к себе, но Бася вырвала у меня сына и уткнулась лицом в его волосы. Рыжие, как у Рубина.

Председатель продолжал вещать о необходимости депортировать двадцать тысяч человек, а больные и старики составляют всего тринадцать тысяч. Рядом со мной кто-то крикнул:

– Мы все пойдем!

Другая женщина выдала свое предложение: родители, у которых один ребенок, не должны его потерять, пусть детей отдают те, у кого есть лишние.

– Нет, – прошептала Бася с глазами, полными слез. – Я его не отдам.

Она так крепко обняла Мейера, что малыш заплакал. Теперь председатель говорил, что это единственный способ умиротворить немцев. Что он понимает, как ужасна его просьба. Что он убедил немцев забирать только детей моложе десяти лет, так как они не поймут, что с ними происходит.

Бася согнулась пополам, и ее вырвало. Она протиснулась сквозь толпу, подальше от трибуны председателя, продолжая прижимать к себе Мейера.

– Я понимаю, что значит оторвать часть от тела, – говорил Румковский, пытаясь оправдать свое черное дело.

Я тоже понимала.

Это означает – истечь кровью.