Рассказчица

Лео запускает руку в потертый портфель и вынимает из него папку.

– Знаю, – говорит он. – Вот почему и решил, что нам с вами пора познакомиться.

– Но вы сказали, мне придется пообщаться с одним из ваших историков.

Шея у Лео краснеет.

– Я оказался поблизости.

– Вы приехали в Нью-Гэмпшир по какому-то другому делу?

– В Филли, – уточняет Лео. – Это недалеко.

До Филадельфии отсюда восемь часов езды на машине. Я отступаю назад, придерживая дверь, и говорю:

– Ну что ж, тогда вы, наверное, проголодались.

Лео Штайн ест бриоши одну за другой. Первая партия испеклась отлично, булочки получились невероятно воздушными. Я подала их теплыми с чаем и джемом.

– Мм… – с наслаждением мычит Лео и от удовольствия даже прикрывает глаза. – В жизни ничего подобного не пробовал.

– В Вашингтоне нет пекарен?

– Откуда мне знать. Мой рацион состоит из паршивого кофе и сэндвичей, которые я покупаю в автоматах.

Последние два часа я рассказывала Лео о том, что сообщил мне Джозеф. А между делом формовала бриоши, смазывала их яйцом и пекла. Мне легче говорить, когда руки чем-то заняты. С каждым словом, слетающим с губ, я избавлялась от тяжести, как будто мои фразы состоят из камней, и кажется, по мере рассказа я перекладывала свою ношу на плечи Лео. Он делает заметки в рабочем блокноте, внимательно изучает вырезку из газеты, которую я сунула в карман, прежде чем ушла от Джозефа, с напечатанной в местной газете Вевельсбурга заметкой и фотографией, где Райнер Хартманн ест торт.

Потом Лео поднимает на меня глаза, он как будто ничуть не удивлен.

– Вы собираетесь сами поговорить с Джозефом? – спрашиваю я.

– Пока нет. Вы наладили с ним хороший контакт. Он вам доверяет.

– Он рассчитывает, что я прощу его, а не сдам органам.

– Прощение – это из области духа. Наказание – дело закона, – говорит Лео. – Одно не исключает другого.

– Значит, вы простили бы его?

– Я этого не говорил. Это вообще не мое дело и не ваше, если вам интересно мое мнение. Прощать – все равно что изображать из себя Господа Бога.

– То же самое и с наказанием, – замечаю я.

Лео вскидывает брови и улыбается:

– Разница в том, что Бог не испытывает ни к кому ненависти.

– Удивительно, что вы верите в Бога после знакомства с таким количеством злых людей.

– Как я могу не верить после знакомства со столькими выжившими? – спрашивает Лео и вытирает салфеткой губы. – Значит, вы видели его татуировку, – уточняет он.

– Я видела отметину, на месте которой могла быть татуировка.

– Где? – Лео поднимает руку. – Покажите.

Я прикасаюсь к его левому бицепсу чуть выше подмышки и сквозь хлопковую рубашку чувствую тепло кожи.

– Здесь. Она похожа на ожог от сигареты.

– Именно на этом месте эсэсовцам и набивали группу крови, судя по сведениям, собранным к настоящему времени. С ними согласуются его заявления и о службе в Первой пехотной бригаде СС в сорок первом, и о работе в Освенциме-Биркенау после сорок третьего.

Лео открывает папку и кладет ее на стол между нами. Я вижу зернистую фотографию молодого человека в нацистской форме с черепами на лацканах мундира. Вероятно, это Джозеф, но точно определить я не могу и читаю: «ХАРТМАНН РАЙНЕР», – пока Лео вытаскивает снимок из-под скрепки. Еще там острым почерком написан какой-то адрес и буквы «АВ», должно быть, его группа крови. Лео быстро закрывает папку – (секретная информация, думаю я) – и кладет фото рядом с вырезкой из газеты.

– Вопрос: это один и тот же человек?

На вырезке Джозеф – юноша, на фотографии – мужчина. Качество обоих снимков оставляет желать много лучшего.

– Не могу сказать. Но разве это важно? Я имею в виду, если все остальное, что он говорил, сходится?

– Ну, – отвечает Лео, – возможны варианты. В тысяча девятьсот восемьдесят первом году Верховный суд постановил, что все, кто служил охранниками в концлагерях, принимали участие в происходящем там и своими действиями поддерживали это, включая убийства, если мы говорим об Освенциме-Биркенау. В проведенном судом анализе принималось к сведению заявление, сделанное много лет назад одним из подозреваемых на суде в Германии, что если немецкие власти вынесут ему приговор, то должны осудить всех, кто служил в лагере, так как лагерь выполнял определенную цепочку функций, и каждый участник этой цепочки имел свою, иначе весь аппарат уничтожения перестал бы работать. Следовательно, все в Освенциме – от охранников до снабженцев – виновны в том, что там творилось, так как знали о происходящем за колючей проволокой и исполняли свои обязанности. Представьте ситуацию: вы с вашим парнем решили убить меня в моем кабинете и договорились, что, пока он внутри гоняется за мной с ножом, вы стоите снаружи и держите дверь закрытой, чтобы я не мог убежать. Вас обоих осудят за убийство при отягчающих обстоятельствах. Это просто распределение обязанностей при совместном преступлении.