Рассказчица

Но куча зерен была разложена, семечко к семечку, как войско на параде.

Вдруг дверь распахнулась, я ввалилась в кухню и упала на четвереньки. Свеча вылетела из подсвечника и покатилась по каменному полу. Я потянулась за ней, но Алекс успел башмаком затушить пламя.

– Шпионишь за мной?

Я кое-как поднялась и покачала головой. Взгляд мой был прикован к разложенному ровными рядами ячменю.

– Я запаздываю с выпечкой, – сказал Алекс. – Мне пришлось немного прибраться здесь.

Он испачкан кровью, предплечье перевязано бинтом.

– Ты ранен.

– Это ерунда.

Он выглядит как человек, с которым я вчера вечером смеялась, когда он изображал городского пьяницу; как тот, кто взял меня на руки, когда я увидела пробежавшую по полу мышь и отказывалась входить на кухню, пока ее не изловят.

Он был так близко, что я чувствовала мятный запах его дыхания; видела зеленые крапинки в его золотистых глазах. Я сглотнула:

– Ты тот, за кого я тебя принимаю?

Алекс и бровью не повел:

– Это имеет значение?

Он поцеловал меня и как будто вобрал в себя. Меня распирало изнутри, зачем только нас разделяет кожа, почему я не могу стать еще ближе к нему. Я впилась пальцами в его поясницу, запустила их под его рубашку. Он держал мою голову в руках так мягко, так нежно, что я этого почти не ощущала, и прикусил мою губу.

Во рту у меня появилась кровь, и у него тоже. С привкусом металла, боли. Я отстранилась от него, и впервые в жизни ощутила себя на вкус.

Вспоминая об этом, я понимаю, что Алекс был так же потрясен этим моментом, как и я. В противном случае он услышал бы приближение Дамиана, который распахнул дверь и вошел вместе со своими солдатами. Они направили на нас штыки.

Лео

С людьми, которые дают нам правдоподобные наводки на потенциальных нацистов, мы встречаемся, чтобы проверить, не сумасшедшие ли они. Обычно удается за несколько секунд определить, в здравом уме наш информант или действует из зависти, недоброжелательства, параноик он или просто сбрендил.

Нескольких мгновений мне хватает, чтобы понять: Сейдж Зингер не пытается подставить этого Джозефа Вебера; ей никакой выгоды оттого, что она сдаст его.

Она не в меру чувствительна из-за шрама, который тянется бугристой полосой от ее левой брови вниз по щеке. К тому же из-за этого шрама она сама не понимает, как невероятно хороша.

А я понимаю прекрасно. В тринадцать лет я был жутко прыщав. Клянусь, мои прыщи размножались делением! Мне дали прозвище Лицо Пепперони, или Луиджи, потому что так звали владельца пиццерии в моем родном городе. В день, когда нас фотографировали в школе, я так психовал из-за перспективы быть запечатленным для вечности, что вызвал у себя рвоту, лишь бы остаться дома. Мама сказала мне, что когда я стану старше, то буду учить людей никогда не судить о книге по обложке, примерно этим я и занимаюсь. Но иногда, глядя в зеркало даже сейчас, я как будто опять вижу того несчастного подростка.

Могу поспорить: то, что видит Сейдж в своем отражении, намного хуже того, что видят все остальные.

Обычно проверять тех, кто дозванивается в наш отдел, отправляют Джиневру. Я встречался всего с двоими или троими. Всем им было за восемьдесят – евреи, которые до сих пор видели своих тюремщиков едва ли не в каждом встречном человеке подходящего возраста. Ни в одном из этих случаев обвинение не подтвердилось.

Сейдж Зингер еще далеко до восьмидесяти. И она не лжет.