Рассказчица

После школы я сидела в пекарне и делала уроки, пока моя сестра Бася продавала хлеб. Отец не позволял мне работать за кассой, так как считал учебу более важным делом. Он называл меня маленьким профессором, потому что я была такая умная – перескочила через два класса и сдала трехдневный экзамен для поступления в гимназию. Это был шок, когда мы узнали, что, хотя я и прошла испытания успешно, в школу меня не приняли. Туда брали только двух евреев в год. Моя сестра, которая всегда завидовала тому, как все хвалили мои успехи в учебе, сделала вид, что расстроена, но я-то знала: в глубине души она радуется, что теперь я тоже, по ее примеру, займусь торговлей. Однако в дело вмешался один из постоянных клиентов моего отца. Отец был таким искусным пекарем, что, помимо еврейских домохозяек, покупавших каждый день его халы, ржаные хлебцы и белые булки, у него имелись и клиенты-христиане, которые приходили к нему за бабками, маковыми тортами и мазуреками[32]. Именно один из таких клиентов, бухгалтер, и посодействовал тому, чтобы меня взяли в католическую школу. Во время уроков по Закону Божьему и часов молитвы я сидела в холле и делала уроки вместе с другой еврейской девочкой. А после занятий шла пешком в отцовскую пекарню в Лодзи. Когда магазин закрывался, Бася отправлялась к своему мужу Рубину, за которого вышла недавно, а мы с отцом возвращались домой – в квартал, где по соседству жили евреи и христиане.

Однажды вечером, пока мы прогуливались, мимо нас строем прошел отряд солдат. Отец затащил меня в углубление перед какой-то дверью, чтобы дать им дорогу. Я не знала, были они эсэсовцами, солдатами вермахта или гестаповцами. Глупая четырнадцатилетняя девочка, меня это тогда совсем не интересовало. Я знала только, что они никогда не улыбаются и ходят исключительно под прямым углом. Отец прикрыл глаза рукой от лучей заходящего солнца и вдруг заметил, что его жест напоминает «Zig Heil!» – их приветствие, тогда он быстро опустил руку вниз и сказал без тени улыбки в голосе: «На моих похоронах, Минка, чтоб никаких парадов».

Я была избалована. Моя мать Хана убиралась у меня в комнате и готовила. Когда она не суетилась вокруг меня, то приставала к Басе, почему та до сих пор не сделала ее бабушкой, хотя моя сестра вышла замуж всего шесть месяцев назад за молодого человека, в которого была влюблена с тех пор, как ей было столько же, сколько мне.

У меня были подруги среди соседей, и одна девочка, Грета, даже ходила в мою школу. Иногда она приглашала меня к себе домой послушать пластинки или радио, такая милая, но в школе, если мы встречались в коридоре, Грета никогда даже не смотрела на меня. Это было в порядке вещей: польские христиане не любили евреев, по крайней мере, открыто не выказывали своих дружеских чувств, если таковые у них имелись. Супруги Шиманьски – они занимали другую половину дома – приглашали нас к себе на Рождество и Пасху (тогда я набивала живот некошерной едой) и никогда не смотрели на нас свысока из-за нашей религии, но мама говорила: это потому, что пани Шиманьски нетипичная полька, она родилась в России.

Моей лучшей подругой была Дарья Горовиц. Мы учились вместе, пока я не сдала экзамены в другую школу, но и тогда мы ухитрялись видеться почти каждый день и рассказывали друг другу обо всех событиях в своей жизни. Отец Дарьи владел фабрикой в пригороде. Иногда мы нанимали лошадь и коляску, ехали туда и устраивали пикник на озере. За Дарьей всегда увивались мальчики. Она была красавица – высокая грациозная балерина с длинными темными ресницами и маленькими пухлыми губами. Я уступала ей в красоте, но рассудила так: не может же Дарья быть подружкой всем мальчикам, которые крутятся вокруг нее. Какой-нибудь неудачник с разбитым сердцем достанется и мне, и, возможно, его так впечатлят мои познания в науках, что он не заметит ни моего кривого переднего зуба, ни слегка выпирающего под юбкой живота.

Однажды мы с Дарьей сидели в моей спальне и работали. У нас имелся Грандиозный план, и книга, которую я писала, была его частью. Дарья читала ее главу за главой и вносила исправления красной ручкой, так мы представляли себе работу редактора. Мы собирались вместе уехать в Лондон и снять там квартиру. Дарья пойдет работать в издательство, а я стану писать романы. Мы будем пить коктейли и танцевать с щеголеватыми мужчинами. «В нашем мире, – сказала Дарья, отбрасывая в сторону главу, над которой работала, – не будет точек с запятой».

На досуге мы больше всего любили придумывать мир, который под нашим с Дарьей управлением был совершенен: в нем можно было съесть сколь угодно кайзерок[33] и не растолстеть; никто не занимался математикой в школе, а грамматикой пользовались только по желанию. Я подняла глаза от блокнота, в котором писала.

– Выглядят какими-то неопределенными, да? Будь уж или точкой, или запятой, решись на что-нибудь.