Рассказчица

– Вероятно, потому Джозефу и понадобилось столько времени, чтобы найти еврейскую семью, – говорит Сейдж.

– Ну это ничего не меняет, если вы не собираетесь прощать его. – (Сейдж молчит.) – Вы же не собираетесь, – с изрядной долей изумления повторяю я. – Нет?

– Я не хочу. Но какая-то часть меня говорит, что он всего лишь старый и дряхлый человек.

– Который, вероятно, совершал преступления перед человечностью, – отзываюсь я. – И даже если бы он стал матерью Терезой, это не искупило бы его грехов. Он ждал больше полувека, чтобы покаяться? Это не свидетельство его врожденной порядочности. Это прокрастинация.

– Значит, вы полагаете, что люди не могут измениться? Любой плохой поступок сразу делает вас плохим человеком?

– Не знаю. Но по-моему, некоторые пятна невозможно отмыть. – Я бросаю взгляд на Сейдж. – Другие люди в городе знали, что ваша семья – еврейская?

– Да.

– И Джозеф выбрал вас для своей исповеди. Вы для него не больше личность, чем любой из тех евреев в лагере шестьдесят пять лет назад.

– Или он выбрал меня, потому что считал другом.

– Вы правда верите в это? – спрашиваю я, но Сейдж не отвечает. – Чтобы человека простили, он должен раскаиваться. В иудаизме это называется тешува. Это означает «отворачиваться от греха» и происходит не одномоментно, а включает в себя определенную последовательность действий. От самого акта покаяния тот, кто совершил зло, чувствует себя лучше, но не те, кому он причинил зло. – Я пожимаю плечами. – Вот почему евреи не просто ходят на исповедь и произносят покаянные молитвы, перебирая четки.

– Джозеф говорит, что уже примирился с Господом.

Я качаю головой:

– Нельзя примириться с одним Господом. Нужно обрести мир с людьми. Грех не глобален. Он персонален. Если вы причинили кому-то зло, исправить это можно, только придя к этому человеку и сделав для него что-то хорошее. Вот почему для иудея убийство непростительно.

Мгновение Сейдж молчит.

– А с вами было такое, чтобы кто-то пришел к вам в кабинет и покаялся?

– Нет.

– Может, Джозеф другой, – говорит Сейдж.

– Он пришел к вам облегчить совесть, чтобы ему стало лучше? Или хотел помочь своим жертвам?

– Очевидно, что это невозможно, – отвечает она.

– И оттого вам его жаль?

– Не знаю. Может быть.

Я сосредоточиваю внимание на дороге.

– Немцы заплатили миллионы долларов репараций. Отдельным людям. Израилю. Но знаете что? Прошло почти семьдесят лет, а они так и не принесли евреям публичных извинений за преступления Холокоста. Такое случалось и в других местах – в Южной Африке, к примеру. Но немцы? Союзники должны были притащить их всех на Нюрнбергский процесс. Должностные лица, которые содействовали созданию Третьего рейха, сохранили свои посты после войны, просто заявив, что они не были нацистами, и немцы приняли это. Сегодня молодые люди в Германии, которым рассказывают о Холокосте, отмахиваются от этого, говоря: мол, это давняя история. Так что нет, я не думаю, что Джозеф Вебер заслуживает прощения, как и любой другой человек, причастный к этому. Я думаю, что можно привлечь их к ответственности и попытаться посмотреть в глаза их детям и внукам, не обвиняя их в том, что сделали их предки.

Сейдж мотает головой:

– Наверняка были немцы, которые вели себя лучше остальных, не хотели соглашаться с проповедями Гитлера. Если вы не способны выделить их из общей массы, если не можете простить того, кто просит о прощении, разве это не делает вас таким же, как любой нацист?

– Нет, – говорю я. – Это делает меня человеком.

Минка Зингер, миниатюрная женщина с такими же пронзительными голубыми глазами, как у ее внучки, живет в небольшой квартирке с социальным обслуживанием, и ее домашняя помощница, приходящая на несколько часов в день, двигается тенью вокруг своей нанимательницы, приносит ей очки, трость или свитер прежде, чем та подаст какой-нибудь знак, что хочет попросить об этом. Вопреки опасениям Сейдж, старушка вне себя от радости, что ее познакомили со мной.

– Так скажите мне еще раз, – говорит она, когда мы усаживаемся на диван в гостиной. – Где вы встретились с моей внучкой?

– Мы знакомы по работе, – осторожно отвечаю я.

– Значит, вам известно, как она печет, да? К такой вкуснотище легко можно привыкнуть.

– Тогда придется подписать пожизненный контракт с «Дженни Крейг»[31]

, – отвечаю я и тут соображаю, отчего Минка так обрадовалась встрече со мной. Она хочет, чтобы я встречался с ее внучкой.

Не стану лгать: мысль об этом пронзает меня, как электрический разряд.

– Бабуля, – вмешивается Сейдж, – Лео приехал не для того, чтобы обсуждать мой хлеб.

– Знаешь, как говорил мой отец? Настоящая любовь – как хлеб. Для нее нужны правильные ингредиенты, немного тепла и волшебство, чтобы она поднялась.

Сейдж краснеет до корней волос. Я кашляю в кулак:

– Миссис Зингер, я приехал сюда сегодня в надежде, что вы расскажете мне свою историю.

– Ах, Сейдж, это же было только для тебя! Глупая сказка о юной девушке, ничего больше.

Я не понимаю, о чем она.

– Я работаю на правительство Соединенных Штатов, мэм. Разыскиваю людей, которые совершили военные преступления.

Глаза Минки тускнеют.