Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

— Чудак вы! — она медленно выплыла за дверь, и дверь хлопнула, как выстрел…

Петр Ефимович глазами, полными ужаса, оглянулся вокруг… В комнате было пошло, и пусто, и холодно… Он вздохнул. За окнами дико выл ветер и жалобно скрипела вывеска… В стекла тихо и неровно стукали хлопья снега… Петр Ефимович выхватил из кармана револьвер, приложил его к виску… Холодный металл коснулся тела, и тело жалко дрогнуло…

Тогда Петр Ефимович бросился к двери, отворил ее и громким голосом крикнул в коридор:

— Воротитесь! — и тотчас же испуганно отскочил на средину комнаты, встал и, изогнувшись всем корпусом к двери, стал слушать… Звуки торопливых шагов… и она, стоя на пороге, ласково спросила его:

— Вы что?

Он судорожно улыбнулся и, путаясь, заговорил:

— Простите… я вас беспокою… собственно говоря… мне ничего не нужно… но видите ли что… простите, пожалуйста!..

Она слушала его внимательно, но в ее глазах, он видел, поблескивает что-то пугливое и недоверчивое.

— Я хочу застрелиться… — кратко и глухо докончил он, вынул из-за спины руку с револьвером и, низко опустив голову, ждал…

Секунды с две она не трогалась с места, только побледнела и широко раскрыла глаза. Затем быстро подскочила к нему и, вырвав из его рук оружие, грозно помахала им перед лицом Петра Ефимовича, внятно прошептав:

— Не смейте! грех! ай-ай-ай! — и укоризненно покачала головой из стороны в сторону, строго нахмурив брови, бледная, дрожащая. Револьвер полетел на диван. Петр Ефимович проводил его глазами и глубоко вздохнул. Девушка быстро разделась, подошла к нему, взяла его за руку и толкнула в кресло. Он сел… Она встала перед ним, наклонилась и молча крепко поцеловала его в лоб, снова прошептав:

— Дурачок!..

Петр Ефимович слабо и покорно улыбнулся.

— Разве это можно?! такой молодой, сильный и… Ах, как глупо! Нужно жить… нужно всячески стараться жить…

У нее лицо было испуганно, губы вздрагивали и по щекам из широко раскрытых глаз катились крупные слезы…

Петр Ефимович почувствовал, что в его груди прорвался давно назревший больной нарыв и, точно захлебываясь, заговорил:

— Но если мне тошно? если я один? если жизнь не берет меня? Что же мне, как же?.. как же жить, когда один, когда нет в целом мире ни одной живой души, родной мне?! И всё так темно, и скучно, и обидно… И чувствовать, что вот скоро тоска засосет тебя в какую-то гнилую трясину… Никто не может в одиночку нести тяжесть жизни!.. А просить помощи — чем заплачу за нее, если у меня нет ничего, кроме моего горя?..

Он долго говорил тоном обиженного ребенка, слабого ребенка, которому приятно рассказывать о своей обиде. И наконец почувствовал себя пустым, не облегченным, а именно пустым — той жалкой пустотой души, которая низводит человека в разряд людей ординарных, неинтересных. Это его поразило, и он замолчал, недоумевая и стараясь понять, как это вышло и куда девалось всё то, что еще недавно позволяло ему считать себя чем-то крупным, имеющим право много требовать от жизни и негодовать на нее за ее скупость…

«Неужели я в эту ночь не только пережил свою боль, но сразу прожил вместе с ней и всё мое ценное? Плохо же я был заряжен!..» — печально усмехаясь, подумал он. И ему стало скучно, холодно… Что-то равнодушное наполнило его грудь, и в этом странном смущении погасли, утонули все те мысли и чувства, которые так мучили его и вместе с болью давали ему право уважать и ценить себя.

А девушка заговорила сама. Говорила она спокойно, смешным тоном маленьких детей, когда они изображают старших. Это шло к ней, и ее лукавое личико, теперь сердито насупленное, смотрело так мило. Ей, должно быть, нравилось утешать и поучать…

— А ты терпи!.. И потом — делай что-нибудь. Дурные мысли — это от безделья. Ты служишь где? Нет? Ну, вот видишь! Нужно поступить на службу… И жениться, да, непременно жениться!.. полюбить кого-нибудь и жениться… Вот полюби…

«А ведь она хочет, чтобы я ее полюбил… да! Ее-то!.. И потом она скажет: „Помнишь, я тебя спасла от гибели…“ Наверное, скажет… Вот шельма!.. Но, быть может, это ее приглашение — наивность, а не нахальство?..» Он посмотрел на нее и тотчас же подумал: «А впрочем, теперь мне решительно всё равно… В сущности, из-за чего я лез на стену? Хотел быть героем?.. К чёрту всю эту дребедень! будет! Я не позволю себе больше… я теперь найду силы, теперь я… буду серьезнее… мой опыт…»

Но ему не удавалось оформить ту хитрую и темную мысль, которая родилась в нем и предлагала ему удобный исход из положения, постыдность которого она обещала скрыть покровами лжи…

— Слушай! — обратилась к нему девушка. — Идем ко мне! Идем… я уже не могу тебя отпустить от себя… Не отпущу… Идем?!

Он молча кивнул ей головой.

— Вот милый! — весело вскрикнула она. — Я думала, ты заспоришь…

— О чем спорить? — равнодушно спросил он, занятый новым ему ощущением внутренней пустоты.

Она потемнела, помолчала и звенящим голосом сказала ему: