Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

— Ба-абу? — передразнил Пляши-нога товарища. — Ведь и скажешь же. У человека и то на душе камень, а ты ему взвали другой!.. Чучело!

— Эх, браток! Зачем камень? Ты такую найди бабу, чтобы была как пух-перышко… — сладко улыбаясь, посоветовал Уповающий и вкусно почмокал губами, как бы смакуя некоторое воспоминание. — Я тебе, Сеня, скажу, была у меня единожды… — начал было он, но Пляши-нога, не слушая его, заговорил сам.

— Живучи в Царицыне, имел я канитель с казачкой одной. Здоровая такая, румяная, смирная… Катькой звали. Бывало, бежишь к ней — дрожь берет, видеть хочешь. Потом, как нацелуешься вволю, тошно станет. Смотришь — лежит она, спит, толстая, рот разинула, храпит… Думаешь про себя: чего в ней? Овца!.. Противно станет… Тьфу!

— Вон как ты!.. — задумчиво протянул Уповающий. — Вкусу, значит, у тебя не хватает на это. А вот я…

— Чепуха всё! — вдруг ожесточился Пляши-нога, махнул рукой и, повернувшись к Уповающему задом, замолчал.

Уповающий знал, что приставать в такие минуты к товарищу не безопасно, но в то же время не любил видеть его таким тоскующим, инстинктивно чувствуя, что в этом настроении Пляши-нога далеко от него и что оба они чужды друг другу. Поэтому он подумал немного, вдруг просветлел и, всхлопнув руками, крикнул:

— Вот так штука! Сеня?!

— Ну? — не оборачиваясь, спросил Пляши-нога.

— Ах ты, пострелит те горой! а? как это я мог забыть?

— Что?

— Да ведь ты пойми, душа моя, тонка-дурочка, Кириленков-то конь здесь! ей-богу!

— Плети больше! — презрительно сплюнул Пляши-нога.

— Тресни моя утроба! не видать мне своих рук! — клялся Уповающий.

— Чай, поди-ка за Дунай его увели давно! — тихо проговорил Пляши-нога. — Эх, коник был! сколько я его выслеживал!.. не повезло!

— Право, ей-богу, здесь! — перекрасили его в карую масть и вчера вечером провели на хутор к Лаврушке целовальнику. Кажись, Сашка Бобринцевский вел-то. Я лежу около дороги под грушами — выпимши был я — и смотрю: ведут коня… Что за конь? чей? огненный конь. Стати знакомые, а масть другая… Потом я, надо думать, заснул, да вот и заспал до сей поры. Как ни пьян был, присмотрелся бы к пахам-то, чай, поди вытерлась краска, стальную-то шерсть и видно…

— Показалось тебе с пьяных глаз… — с сомнением произнес Пляши-нога.

— Друг! скажи, какие по сим местам лошади нам неизвестны? всех знаем, а это чужая… Кириленков конь, умру на месте, коли не его! — утверждал Уповающий, всё более приходя в раж.

— Ну, что ж ты думаешь? — помолчав, спросил Пляши-нога.

— Такого коня надо свести! — с апломбом решил Уповающий.

— Ну, и сведем!

— Сегодня ночью надо…

— Светло будет…

— Авось нет… на счастье наше. Кстати, захватим и Лаврушкину пару. Битюгу я сейчас знаю место — Исайка возьмет, а башкирку в казаки сгоним. Идет? а, Сень?!

— Ладно… я хоть сейчас…

Уповающий засмеялся:

— Вот тоску-то свою и разгуляешь… Эхма! вот так штука будет!.. а Лаврушка-то? пррр!.. фу-у? вот взовьется! ах ты, чёрт!..

— Этого Лаврушку, кровопивца… давно бы надо пощупать. Большой зуб я на него имею…

— А что, разве он тебя изобидел чем?

— Нет, так уж. Не по душе он мне. Увижу я это его лысину во всю голову за стойкой, так мне и хочется ахнуть по ней батогом. А то смолой бы помазать да зажечь. Х-ха!.. вот бы славно! Затрещал бы, чай, как паук жирный!..

— Ишь ты какой! Я так, ничего… Мне он, Лаврушка, нравится… Обходительный, душевный человек. Ничего… Многие хуже гораздо есть…

— Ты бы и шел к ним лошадей-то сводить. А то идешь к душевному человеку…

— Да у них, брат, нет ни волоса, а то бы я… а у Лаврушки есть. Вот разве у Захарченка… у него вороной важнецкий…

— Ну, Захарченка не тронь, он человек хороший… Мишка его — дрянь, а сам он…

— Захарченко-то старый хорош? Уж тоже сказал! ей-богу!.. Всё село его ненавидит, а ты говоришь — хорош! Всех на зубок берет, старый чёрт, со всеми спорит… что, громада-то хуже его свое дело знает?.. чего же он в начальники к ней прет?

— Молчи! много ты понимаешь!.. — скептически сказал Пляши-нога.

— Да тебя, Семен, и понять-то нельзя. Чего ты всё на рожон прешь? Который человек к людям не к масти, вот тебе и люб. И всё-то у тебя шиворот-навыворот! от этого, надо думать, тоска-то тебя и ест, ей-богу!..

Друзья замолчали. Жарко было. Камыши всё шелестели… Пляши-нога снова стал похож на ножницы. Уповающий лег рядом с ним, повозился немного, почесался, позевал и заснул.

II