Разбой

Неровный камень сменился шестиугольной сухой кладкой, ноги историка, археолога, и электрика ступили на дощатый настил, уложенный поверх рогожи, защищавшей блестевший в электрическом свете гранитный пол. В стене, сработанной из того же камня, на полторы сажени возвышалась чёрная дверь. Её массивную притолоку украшал меандр, почему-то казавшийся Осеберту зловещим. У двери стояло четверо схоластов, что-то измеряя. – Одни эти створки – сами по себе сокровище для дендрохронологов! – заметил Вульфгар. На рогожных подстилках были установлены фотокитоны на треногах, направленные, как и фонари, на дверь. Все, кроме Дунфридиного строенного со вспышкой, почему-то нацеленного на все остальные. – А как она открывается? – спросил Самбор. – Изнутри, – ответила Уделл, одна из четырёх учёных у двери. Под терявшимся в тенях сводом, резко, как клёкот хищной птицы, прозвучали строки на старотанском. – «Крепок мой враг, Меч мой остёр. Молот воздет, Чувствую сталь. Круг земной я покидаю, Дверь из дуба затворяю, Встретимся за ней». Так примерно? – разразившись этим извержением эпической поэзии, венед склонился перед спиральным рисунком на притолоке. – А стучать пробовали? Осеберт заметил, что один из клеохронистов направил фотокитон на Самбора, а другой, косясь на него же, очертил в воздухе защитный знак, то ли таракана вверх тормашками, то ли сноп Нертус. – Танский здесь не поможет, – саркастически заметил Вульфгар. – Здесь и этлавагрский не поможет. – А древняя речь? – спросил электрик. Осеберту пришлось объяснить: – Количество доподлинных записей на древнем языке недостаточно, чтобы достоверно его восстановить. «Древняя речь» грамотников прошлых веков – домысел больше чем наполовину. – Кстати, о древнем языке… Вам это ничего не напоминает? – Самбор указал на утолщение в притолоке. – «Т» в древнем письме будет так… К ужасу археологов, венед послюнил палец и нарисовал на стене рядом с дверью перевёрнутую закорючку. – Теперь вот это… очень похоже на путь локсодромического преобразования… Рядом, венед воспроизвёл форму с двойным изгибом с притолоки. – Так, если провести обратное преобразование основного меандра вдоль этого пути, получается… Самбор нарисовал ещё одну закорючку, зеркальную по отношению к первой, расстегнул ремешок под подбородком, вытянул из-за щеки шлема тросик, потянул за него, отчего что-то внутри его доспехов зашипело, снял шлем, взял его под низ правой рукой, и потёр левой лоб. – Ты, как тебя? – это было обращено к Гифемунду, самому молодому из археологов. – Давай к входу за Мельдуном, он криптограф! – То, что он криптограф, не значит, что в криптах разбирается! – с чувством гордости за своё призвание возразил археолог. – Ты венеда зазвал, ты теперь и отдувайся! – шепнул Осеберт Вульфгару. – Чего стоишь? – Вульфгар тронул Гифемунда за плечо. Молодой схоласт покачал головой, но поспешил наверх. – В древнем письме, направление знака определялось преимущественно соображениями каллиграфии, так что он может быть повёрнут как угодно! – Осфрам историк тоже послюнил палец и нарисовал ещё одну закорючку, повёрнутую под прямым углом. – Нет, поворот обозначал восходящий или нисходящий звук последующего слога! – возразила Уделл эпиграфистка[251]

. Последовал оживлённый семиотический спор, не перешедший в драку только благодаря присутствию клеохронистов. Под звуки полемики, не замедливший с появлением Мельдун криптограф разработал своё прочтение узора на притолоке – к радости археологов, не слюнями на стене, а свинцовым стилосом на бумаге. Историки прекратили распрю, чтобы признать, что все девять знаков с некоторыми натяжками могли быть опознаны как отображения согласных или диакритические пометки для гласных в древнем языке. Более того, знак «Дверь», использовавшийся для согласного «нг» (или «нд», что тоже стало предметом спора), одиноко красовался на верхотуре там, где в кладке полагалось быть замковому камню. Надпись всё равно отказывалась складываться во что-либо осмысленное. – А если это анаграмма? – наконец спросила Уделл. – Анаграмма чего? – Осеберт засопел. – У нас даже намёка нет, кто может быть похоронен в этом холме! – Намёк-то есть, – тихо сказал Гифемунд. – Громче говори! – поддержал его Вульфгар. – В «Саге о Хромунде Зловещем» рассказывается, – голос молодого схоласта чуть окреп. – Как Хромунд Грипссон сражался с девятью драуграми из-под девяти могильных холмов, и там называются имена четырёх из девяти: Трейн, Ронгвид, его брат Ха́ддингьяска́ти, и Хальдинг. – Точно! Трейн, конунг драугров, убил четыреста двадцать воинов мечом, прозванным «Мистильтейн»! – несказанно обрадовался Самбор. – А Кара, возлюбленная Хромунда, обернулась лебедью, чтоб отвлечь Трейна магией! – Слушай, лебедью она оборачивалась только у в стихах у Хрольфа из Скольмарна, – поправил Осфрам. – А он всё-таки не до Фимбулвинтера жил, если с моим двоюродным дедом успел попьянствовать. – Да и «Сага о Хромунде» тоже впервые записана уже на излёте тёмных веков, – заметила Уделл.